Теодор Мазилу - Заства

— И ты любишь мужа? — шепотом спросил он эту чужую женщину, бывшую когда-то его возлюбленной.

— Это очень хороший человек, — изменившимся, грустным и мудрым голосом сказала Лучика. — Заботится обо мне и о доме… Приходит время, когда люди — и в особенности, женщины — ищут не любви, а скорее убежища, норки, в которой они могли бы укрыться. Их партнер тоже человек усталый, которому наскучила любовь, которому нужна женщина, чтобы раз в неделю была ему женой, чтобы иметь горячую еду, чистое белье… Вот и все…

— И ты выбрала себе хорошую нору…

— Ну знаешь, этого еще не хватало! Чтобы я жила в районе с немощенными улицами!.. Мне обеспечен весь необходимый комфорт. Когда любишь, можешь жить и в сарае с протекающей крышей, но представь себе двух людей, которые не любят друг друга и спят на деревянной койке…

Хотя художник не любил ее больше и встретился только с тем, чтобы окончательно забыть ее, он чувствовал себя взволнованным, когда Лучика улыбалась, как прежде. Но она всецело преодолела тираническую власть времени и сожалений и жила исключительно в настоящем; воспоминания до нее уже больше не доходили.

— Огорчения всегда остаются огорчениями, — сказал художник. Он произнес эти банальные слова так только, чтобы доставить ей удовольствие, как столько раз делал в молодости.

— Неправда! — с пренебрежением протестовала Лучика.

Энергия ее протеста показалась художнику неуместной. Он ведь сказал эти слова просто так, из вежливости, а не из убеждения. И фанатизм Лучики был неуместным.

— Огорчения переносишь совсем по-иному в доме с паркетом и изразцовой ванной или в доме с мазаным полом и окнами, завешанными бумагой.

После минутного молчания Лучика добавила:

— Знаешь, моя мама умерла. Ты ей нравился…

Она переживала самые разнообразные состояния, переходя от одного движения души к другому, от эгоизма к растроганности, с энергией, поражавшей художника. Ей надоедало быть долгое время эгоистичной, так же, как раздражали ее слишком долгие минуты умиления. Благодаря своей изумительной гибкости, она сумела вскоре отогнать образ матери…

Перед ее глазами снова встали апельсиновые сады, курящийся Везувий, синее небо Средиземноморского побережья.

— Отчего она умерла?

— Давление, старость… Я видела Италию… — сказала Лучика, и в голосе ее прозвучала нотка ехидства и удовлетворения: она вспомнила, что художник мечтал о поездке в Италию, но не смог осуществить своей мечты.

Художник посмотрел на нее разочарованно: была минута, когда он подумал, что мог бы все же умереть с мыслью о ней.

— Ты любил меня, — сказала Лучика, дав понять ему, что знает, отчего он внезапно помрачнел.

— Нет, я тебя не любил, — ответил художник, искренне веря теперь, после того, как видел ее такой, как сейчас, после этой последней и жалкой вспышки злобы, — что никогда не любил ее.

— Ты меня очень любил, — продолжала Лучика с гордостью в голосе, не считаясь с его протестом. — Ни один мужчина не сносил от меня столько, сколько снес ты. Ради меня ты стал пошляком и пьяницей, ради меня отказался от живописи… Нет, нет, я не могу поверить, что ты не любил меня.

Она была в восторге от того, что была причиной всех его бед.

— Причиной всех твоих несчастий была я. Да, я, никогда не любившая тебя. Как подумаю, тебе ни разу не удалось рассказать как следует анекдот; если он был слишком уж непристойным, ты всегда его чуть-чуть скрашивал, чтобы я чрезмерно не конфузилась… Ты это делал из уважения ко мне. Большой ты был дурак, думал, что я это оценю. Следовало бы меня поменьше уважать, — резким, повелительными голосом сказала Лучика. — Меньше бы уважал — может, мы бы и сегодня были вместе…

Она с удовольствием указывала художнику причины, отдалившие ее от него, и радовалась при мысли, что он об этом и не подумал и воображал, что к разрыву привели их иные, более серьезные поводы.

— Так значит, из-за уважения? — мрачно переспросил ее художник. — Говоришь, я тебя слишком уважал?

— Нет, нет, — воспротивилась Лучика. — Больше всего меня раздражало другое… Были на это и другие причины, гораздо более веские… Если бы ты на самом деле любил меня, ты обеспечил бы мне весь необходимый комфорт. Сумели же другие обеспечить его своим возлюбленным, занимаясь делами, контрабандой, убивая. А ты? Тебе даже ни разу такое не приходило в голову. Ты что, думал, может быть, что я не соглашусь покупать себе туалеты на нетрудовые деньги? Такого ты был обо мне мнения? Да разве же деньги мужа заработаны честным трудом? Он делает разные дела с немцами, потому что любит меня больше твоего. У тебя даже не было денег, чтобы установить мне телефон или душ; я должна была купаться в корыте, как все неумытые. Можешь ли ты себе представить, как перенесла бы я такое огромное горе, как утрату матери, если бы жила в твоем сарае в пригороде Лупяска?!

— Ты бы не посетила Италию…

— Конечно, плакала бы моя Италия… Пришлось бы мне утирать слезы на телеге с волами, на пути к какой-нибудь хибарке, — засмеялась Лучика, довольная тем, что осушила свои слезы на берегах Средиземного моря. — Представь себе только, какой это был бы ужас… — добавила она, радуясь тому, что это произошло совсем иначе. — Печальную весть принесла бы мне коана Ветуца, портниха, которая ходила в больницу, чтобы лечить свое расширение вен: «Лучика милая, голубушка, беда-то какая… Старуха твоя приказала долго жить…» А я бы оперлась о трухлявый забор, потом бы села на деревянный стул без спинки, готовый развалиться, и опрокинула бы стаканчик гнусной зеленой водки… Маму бы я привезла домой на телеге и положила бы в этой хибарке с мазаным полом… У тебя не хватило бы денег, чтобы купить место на кладбище, и ты пошел бы занимать у Сонсонела и Цуцуляски…

Она говорила обо всем этом с пренебрежением, с помощью которого как бы желала оправдать избранный ею жизненный путь, по которому шла с таким упорством.

Художник был поражен искренностью презрения, которое он испытывал теперь к своей прежней возлюбленной. И презирал он ее по тем же причинам, по которым прежде любил. «Я должен сказать ей что-нибудь неприятное…»

— Немцы проиграют войну, — сказал он, довольный тем, что может сообщить ей дурную весть.

— Не думаю, есть еще шансы, — вздрогнула не на шутку испуганная женщина. Теперь и она поняла, что художник ее больше не любит.

Художник еще раз внимательно посмотрел на ее холодные и злые глаза, на морщинистое лицо, постаревшее, рыхлое тело. Он встал. Больше ему с ней не о чем было говорить. Он выполнил задуманное. Ненависти к ней в нем было достаточно.

— Мне пора…

— Рада была тебя видеть, — сказала Лучика, направляясь к зеркалу, чтобы оправить шляпу.