Теодор Мазилу - Заства

— Сказать тебе, каково состояние умов, — повторила Цуцуляска магические слова, которые принесли ей такую радость.

— Да, Цуцуляска, говори все, что знаешь…

— Да каким ему быть-то, Вицу? Состояние умов хорошее, — после минутного раздумья серьезно сказала женщина. — Хорошее, Вицу. Все думают, что война должна скоро кончиться и фашисты уйдут из страны. Жена директора говорила, что если русские придут, она уедет, здесь больше не останется.

— И куда же она собирается уезжать?

— Во Францию! — громко ответила Цуцуляска в восторге от того, что точно знает, куда собирается удрать хозяйка. — Подумаешь, велика беда! Пусть себе убирается к черту… Очень нам нужны хозяева, — торопливо выпалила Цуцуляска, чтобы и дядя Вицу видел, что и она кое в чем разбирается из происходящего в этом мире.

Вицу закурил папиросу и некоторое время ничего больше не говорил. Казалось, он ждет какого-то особого спокойствия, особой серьезности, особого взгляда женщины, чтобы сказать ей то, что он собирался сказать.

— Послушай, Цуцуляска…

Сказав это, он остановил на ней испытующий взгляд и, очевидно довольный напряженным видом, с которым она ловила его слова, продолжал говорить, убежденный в том, что женщина заслуживает оказываемое ей доверие.

— Все переменится, Цуцуляска, фашистов погоним взашей. Но после этого только начнется еще более трудная борьба, — за то, чтобы вырвать заводы из рук хозяев, вырвать у них политическую власть, чтобы они больше не хозяйничали в стране, не грабили. Наши заводы должны принадлежать рабочим. И когда рабочий класс станет во главе государства, мы заживем по-иному, Цуцуляска.

— По-человечески, — посмела вставить Цуцуляска.

— Да, Цуцуляска. И не только по-человечески, а как полагается жить трудящимся людям… Человека будут ценить по его труду… Все будут трудиться, никто больше не будет жить за чужой счет, лодарей больше не будет, все будут работать…

— Даже и мадам Вестемяну? — усомнилась Цуцуляска.

— Конечно, если она захочет есть… Только в этом случае.

— Ах так!

Цуцуляска была в восторге от сказанного Вицу и от проявленного в отношении ее доверия.

— Никогда я тебе этого добра не забуду.

Художник считал, что одной из причин его неудачи в жизни было и его чувство к Лучике. Чтобы сохранить ее, он искалечил, исковеркал свою душу. И все же, несмотря на это убеждение, память о днях, проведенных в ее обществе, казалась ему чем-то исключительно прекрасным…

«Отчего я не ненавижу ее? — спрашивал он, презирая себя за малодушие. — Я должен бы ее презирать!» — решил он в день, когда ему предстояло встретиться с его бывшей возлюбленной.

Лучике было теперь за сорок пять, на лице ее видны были морщины, под глазами легла синева. Она выкрасила волосы в густочерный цвет и накрасилась ярко, крикливо, отчаянно стараясь устранить следы минувших дней. Белое с глубоким вырезом платье плотно облегало ее уже постаревшее тело. Неприличие наряда бывшей возлюбленной показалось художнику странным; он считал его исключительной привилегией молодости и красоты.

Лучика казалась стесненной скромной обстановкой кондитерской, но, как и все проживающие в центре города дамы, старалась казаться довольной отдельными подробностями.

— Мне нравится узор этой скатерти…

Она была довольна, что может разглядывать требовательным оком скромную обстановку кондитерской: уже в двадцать лет она мечтала иронически разглядывать убогие периферийные кондитерские, рестораны, гостиные.

Женщина постарела. «Как она обрюзгла…» — думал художник и радовался, что видит ее обрюзгшей, с морщинами на лице. Так радовался, видя ее постаревшей и некрасивой, что женщина отнесла было его внимательный взгляд на счет волнения встречи.

— А вдруг ты меня еще любишь, — довольно и несколько недоуменно улыбнулась она.

В глазах художника сверкнула искорка радости. Он продолжал внимательно изучать безжалостные следы времени, ее морщины, обрюзгшее лицо, отяжелевшее тело, смешное, жалкое кокетство.

— Ты постарела.

В ответ на замечание художника, Лучика остановила внимательный взгляд на его пожелтевших впалых щеках, на нитях седины в волосах и в свою очередь обрадовалась, видя его постаревшим, некрасивым и грустным.

— Как плохо ты выглядишь, — констатировала она с нескрываемой радостью.

— Ты выглядишь, будто тебе шестьдесят лет, — поспешил отпарировать удар художник. — Волосы красишь…

— Старею… — согласилась женщина, — но и ты не помолодел, — добавила она оживленно и как бы успокоившись.

Примирение с катастрофами старости породило в ее душе чувство нежности.

— Лучше бы я осталась с тобой, — сказала она так просто, лишь бы что сказать, без печали и без убеждения.

Разговор был не вполне обычный. Слова, с которыми они обращались друг к другу, не доходили непосредственно до их сознания, а сперва проходили сквозь время, сквозь воспоминания и сожаления и достигали его лишь после этого, приглушенные или усиленные.

— Детей имеешь?

— Дочь. В пятом классе гимназии. С математикой у нее не важно…

Как бы забыв о присутствии художника, Лучика думала теперь о себе, о своих огорчениях.

— Ищу ей хорошего репетитора, только не студента, а человека постарше. Мне кто-то обещал порекомендовать… Вот как уйду отсюда, зайду к нему посмотреть, сколько он просит за урок. Есть у меня адресок…

— А ты его любила? — прервал ее художник, который, в отличие от Лучики, мог думать только о том, что так или иначе касалось их бывшей любви.

— Кого это? На кого ты намекаешь?

— Человека, ради которого ты покинула меня… — И потому что слова эти показались ему слишком страстными, художник снова по-иному сформулировал вопрос: — Твоего мужа…

— А, ты это о Джике? — встрепенулась женщина, мгновенно преодолев тираническую власть времени и воспоминаний. Перед лицом неумолимой энергии Лучики и время, и воспоминания, и сожаления — все пугливо отходило в сторону. — Да неужели же ты думал, что я осталась с Джикой? — с торжествующим огоньком в глазах рассмеялась женщина. — Нет, дорогой мой, нет… с ним я прожила всего несколько лет, пока отобрала у него дома: ведь он же был настолько неосторожен, что переписал их на мое имя…

— С кем ты теперь? — спросил ее художник самым естественным тоном.

— Дочка от него, но я снова вышла замуж, — ответила Лучика с такой простотой, будто хотела доказать художнику, что, фактически, время не существует.

— И кто же твой теперешний муж? — продолжал художник, чтобы помешать ей пространно комментировать факты, ограничиваясь лишь добросовестным осведомлением.

— Мой муж — майор… Я жена офицера.