Теодор Мазилу - Заства

— И я тоже… Но не думал, что ты так скоро увянешь…

— Годы…

— Другие в твои годы сохранились лучше…

— Чего ты меня обижаешь?

Они вышли на улицу.

— Как только приду домой, приму холодный душ…

— Пройду на остановку, сяду на 4-й номер…

— А у тебя монетка для телефона найдется? Впрочем, нет, не надо. Я уже нашла… Пойду, вызову машину.

— Да ведь это же близко… Невредно немножко пройтись.

— Не могу идти пешком, — рассмеялась женщина. — Слишком уж ты меня разогорчил…

Но Лучика нуждалась не в его презрении, а в понимании. Поэтому она умильно смотрела на художника в надежде, что он все-таки как-нибудь да проявит хоть тень любви к ней.

Она нуждалась в этом проявлении любви, чтобы тотчас же отвергнуть ее, в свою очередь, с пренебрежением, чтобы снова стать сильной.

— Эх, Лучика, Лучика… — пробормотал художник, расстроганный воспоминаниями.

— А ты все таким же смешным остался… — улыбнулась Лучика, довольная тем, что еще и теперь может пресечь приступы его сентиментальности.

Во время тревоги художник и Давид остались дома. Сидели и следили за вспышками ракет, освещавшими небо.

При свете одной из них художник разглядел силуэт начальника жандармского поста. Он обернулся к Давиду и с силой толкнул его.

— Беги через черный ход к Цуцуляске…

С грустью заметил художник, с какой легкостью открывает Ефтимие калитку; это означало, что он здесь уже не раз бывал и точно знал, где задвижка. Да, Ефтимие здесь уже не раз был…

Через несколько минут жандарм уже стоял на пороге:

— Что скажешь, художник? Беда сущая…

Ефтимие смотрел на него вопросительно, ждал, чтобы он высказал свое мнение. Художник лишь некоторое время спустя осознал, чего хочет Ефтимие: «Он ждет от меня ответа. Что я об этом думаю? Что это беда? Итак, начальник поста ждет от меня ответа…»

У него было странное чувство: будто, если он скажет, что да, так оно и есть, это большая беда, Ефтимие узнает, где спрятался Давид. Поэтому он и не ответил на вопрос.

Жандарм прислонил ружье к стенке и потянулся.

— Не знаю, что со мной такое. Верно, разобьет когда-нибудь паралич…

— Не думаю, — только и ответил художник.

Начальник поста снял тужурку и остался в одной рубахе. Стянул с ног и сапоги: удобнее было в шерстяных чулках. Он отодвинул в сторону стол и стулья и, кряхтя, начал выполнять гимнастические упражнения. Расставив ноги как можно шире, он раскинул в стороны руки, нагнулся и изо всех сил старался достать кончиком пальцев до ног. Но, несмотря на его упорные старания, несмотря на то, что он весь, побагровел от усилий, это ему не удалось.

В непринужденном поведении жандарма здесь, в его доме, художник видел все ошибки, которые совершил за последнее время.

«Он себя здесь чувствует как у себя дома… До чего я дошел! Чтобы жандарм чувствовал себя в моем доме, как в своем собственном… Господи, какая непринужденность!..»

— Думаю, что у меня артериосклероз… От табака и выпивки, не правда ли?

Художник ничего не ответил. Им всецело владела странная мысль: что любой точный ответ на какой бы то ни было вопрос Ефтимие поможет жандарму обнаружить, где скрывается мальчик.

Зарядка утомила Ефтимие. Он надеялся подкрепиться выпивкой.

Художник достал рюмки и поставил их на стол.

— А ну-ка, друг, тащи сюда и нашу водочку, — обратился к нему жандарм с фамильярностью, которая показалась художнику ужасной.

После всякой бомбежки жандарм радовался, что уцелел, видя в этом волю провидения.

— На Друмул-Серий упала бомба… Дома четыре сгорело. Бог и палкой бьет, — смеялся Ефтимие, довольный сказанным, как и тем, что такой образ делал для него даже и бога более доступным.

Художник никак не мог примириться с мыслью, что Ефтимие пришел к нему в гости. Фамильярность жандарма напоминала ему жизнь, которую он вел до тех пор.

Ефтимие опрокинул стаканчик и дружески подмигнул художнику. Это привело художника в ужас; ему было и больно и досадно.

«До чего я дожил… Жандарм подмигивает мне…»

Фамильярный жест привычного гостя, которым Ефтимие отворил калитку, уверенность и легкость, с которой он отодвинул затвор, преследовали художника, как конкретное доказательство нелепой жизни, которую он вел до сих пор. Выводы, к которым он пришел, проанализировав поведение жандарма, были самыми ребячливыми, но это ничуть не умаляло его терзаний, не устраняло горечи.

«Раз уж он знает, как снять цепочку, знает, что задвижка внизу, совсем внизу на калитке, это означает, что у меня уже был, что я ему и прежде отворял дверь. Раз уж начальник поста знает, где задвижка, это означает, что я вел себя, как никчемный человек…»

Ефтимие подозревал, что Давид там, в другой комнате, но не торопился. Он знал, что после того как арестует парня, он поссорится с господином Рэдулеску, и эта перспектива его ничуть не радовала. Он не хотел ссориться с господином Рэдулеску, не хотел портить с ним отношений. Это человек грамотный, знавший больше, чем он, с которым можно было распить рюмочку водки, обменяться словом.

Ефтимие не торопился. В его распоряжении было еще несколько часов. В городе только вечером поинтересуются о том, что он сделал. На посту сидеть не хотелось, а с любовницей он поссорился. Ему хотелось попользоваться еще как можно дольше дружбой художника, чтобы тот разъяснил ему, пока еще не поздно, волновавшие его тайны. Ему хотелось спросить, как объясняется научно тот факт, что голуби, перелетев через моря и страны, возвращаются к родному гнезду, как и почему одна и та же женщина рожает то мальчика, то девочку. Ефтимие ждал от художника разгадки всех тайн бытия. Потеря дружбы художника обречет его остаться навеки в неведении относительно многих тайн.

— Господин Рэдулеску, — начал Ефтимие, передернувшись после крепкой водки. — Я хотел вас что-то спросить. Что происходит с женщиной, когда она вдруг перестает любить человека, которого до тех пор обожала? Что происходит в ее душе, откуда, как вы думаете, эта внезапная перемена? Должно же что-то происходить в ней, должны быть известные факторы…

Художник принял решение не разъяснять больше жандарму тайны существования и поэтому холодно ответил:

— Женщины постоянны…

— Но разве нет и исключений? — подивился Ефтимие.

— Нет, исключений не бывает, — спокойно ответил художник, наливая и себе рюмку.

— Бывает, художник, — возразил с печалью в голосе Ефтимие. — Вот ведь и женщина, без ума любившая меня… мне изменила в любви и не могу взять в толк, почему, по какой причине… — вздохнул жандармский начальник с искренностью, которая художнику показалась прямо-таки чудовищной.

Ефтимие встал со стула и порылся в карманах тужурки. И художник увидел нечто довольно странное: жандарм держал в руках фотографию женщины.