Теодор Мазилу - Заства

И его страдания, как и радость, не знали пределов; они стегали его яростно прямо в лицо. Все, что он видел или воспринимал, тотчас же находило самые заветные уголки его сознания, на этот раз ничем больше не задерживаемые, ничем не приглушенные.

— Где Давид? — вопил Ефтимие, ударяя его по лицу прикладом ружья.

— Я не знаю, где Давид…

Фактически, он отвечал не Ефтимие, а самому себе. Эти слова были оправданием всей его жизни, и поэтому он непрестанно повторял их для самого себя, утешаясь ими, стремясь разогнать ими свою грусть.

Он выжидал с минуту, потом, не дождавшись, чтобы Ефтимие спросил его, повторял свой ответ, который звучал для него прекрасно и умиротворяюще, как чудесная песня.

— Я не знаю, где Давид.

В эти минуты на любой вопрос — об искусстве, о любви или смерти — художник дал бы один-единственный ответ:

— Я не знаю, где Давид…

И эта песня напоминала ему об его матери, о студенческих годах, о том дне, когда он подумал было, что превзойдет Гойю.

Дядя Вицу, по своей привычке, распределял всем и каждому подмеченное за день. Он видел директора, любовавшегося на заводском дворе закатом солнца. «Ишь ты, красавчик… рассовал рабочих по карцерам, а сам любуется природой, размышляет… Да ведь для того, чтобы ты чего-нибудь стоил, чтобы имел право вот так стоять да размышлять, должен был бы и ты хоть что-нибудь сделать в своей жизни… Это я скажу Тринадцатитысячнику», — решал дядя Вицу. «Он тоже поругается», — констатировал дядя Вицу, которому величайшее удовольствие доставляло, когда кто-нибудь другой разделял его точку зрения.

«… А Ефтимие тоже, сукин сын, прохвост… Что этот негодяй делает? Мою любимую песню пел, я его с улицы слышал… Подумать только, кто теперь поет: „Кто родил тебя такую, любка Тудорица?“ Эх, многого тебе, брат, не хватает, чтобы иметь право петь такую песню…» И Вицу сам пугался, думая о всех условиях, которые следовало для этого выполнять: вставать в шесть утра, идти на работу, не спать ночи напролет, тоскуя по любимой, и чтобы эта любимая была обязательно такой, как его Дорина, и много, много еще других требований. «Так оно и есть, прав ты, дядя Вицу, совершенно прав», — скажет ему Тринадцатитысячник.

…Как это вернулся Сидика домой? Цуцуляска плакала, сгорая за него от стыда. Разве так открывают калитку дома? С пустыми руками? Не можешь и ты сказать: смотри, Ромика, что тебе твой папаня принес?

Вицу черпал силы для борьбы, которую вел, непрестанно открывая в человеческих душах что-нибудь прекрасное… Всегда, прежде чем выйти на борьбу, он брал с собой, по его словам, такой «провиант».

Он был в восторге от того, как Сонсонел дал ему взаймы килограмм кукурузной муки.

— Одолжи мне, Сонсонел, килограмм кукурузной муки…

— Кулечек при себе имеешь?

И Вицу радовался тому, что Сонсонел не советовался с домашними, не спрашивал ни жену, ни тещу, не раздумывал: «Что скажешь, Катерина, дадим Вицу кило муки?»

Он радовался тому, что Сонсонел не обратил его внимания на приносимую этим займом жертву, как это случалось с другими: «У нас у самих мало, но мы тебе все-таки дадим, ограничимся немножко. Что поделать? Не дадим же мы тебе умереть с голоду! Фэника ведь у тебя маленький, в питании нуждается…»

Но его преследовали и терзали больше всего унылые, грустные лица людей, работавших под надзором, из-под палки, ругательски-ругавших труд и тех распроклятых, которые его выдумали…

Придет и та пора, когда человек будет целовать свою жену, играть с малышом и охотно уходить на работу. Придет пора, когда ему будет стыдно опаздывать на работу.

— Сонсонел, торопись… Осрамиться, что ли, хочешь? Гляди: Цуцуляска — женщина, а с каких пор ушла.

Билетер будет шутить с тобой, когда ты попросишь билет до завода:

— Билетики покупайте, билетики. Берите, покуда есть…

— Хорошо идет машина, исправная она, что надо…

— Не подкачает, я ее хорошо знаю…

— Скорей, дядя Вицу, а то еще нас молодежь настигнет…

— Пройду-ка я в заводоуправление, — скажет Сонсонел. — Спрошу директора, что он по этому вопросу предпринял.

— И как же это так, Цуцуляска, о чем ты думаешь? Того и гляди, нас другие перегонят.

— Ну вот еще, как им перегнать? Опять ты нос повесил?

— А какого ты мнения об Ионикином станке?

— Как это он только о таких вещах думает?

— Брось ты это, милый друг… При хозяине, небось, ел чечевичную похлебку и не привередничал, а теперь привередничаешь.

— Тоже, дурной, нашел, с кем сравнивать…

…Вицу нравилось выходить из дому с такими мыслями.

Рэдицы не было дома. Она опять ушла, сказав отцу, что работает в двух сменах; но он знал, что дочь получила задание от Союза коммунистической молодежи. «Скрывается от меня…», — с гордостью констатировал Вицу.

Фэника проснулся.

— Куда ты, папаня, в такой час?

Вопрос мальчика огорчил его. Каждый раз, когда он задавал ему такие вопросы, Вицу вспоминал, что сын его на Рэдицу не похож.

Вицу хмурился и молчал, задавая себе в уме давно уже мучавший его вопрос: в кого только Фэника такой уродился? Как он дошел до такого образа мысли? Что происходит с сыном? Это было его самое большое огорчение.

— Куда ты, папаня? — твердил Фэника, как бы нарочно, чтобы увеличить огорчение отца.

Вицу снова вспомнил, что Фэника вел себя совсем не так, как ожидал он, не мог забыть всей этой истории с акафистами, и теперь ему было трудно уйти из дому с таким огорчением в душе. Хотелось побеседовать с Фэникой и, в конце беседы, прийти к заключению, что сын изменился.

Эта потребность побуждала его задавать мальчику только такие вопросы, на которые он надеялся получить ответы, дающие хоть тень надежды в отношении сына.

— Что ты вчера делал, Фэника?

— Учился, папаня…

— Что за человек твой учитель естествознания?

— Хороший, папаня… Говорит, что он никому не протежирует. «Ученик может быть хоть сыном министра. Если урока не знает, я ему сейчас кол в журнал ставлю…»

— И он это говорит в классе, перед всеми учениками?

— Да, папаня.

От Рэдицы дядя Вицу знал, что Фэника поссорился с Амброзелом, но ему доставляло удовольствие слышать подтверждение этого от самого мальчика.

— Ты что, поссорился с Амброзелом?

— Да, поссорился…

— Ну, вот и хорошо, Фэника, — сказал дядя Вицу, озаренный лучом надежды. Больше он Фэнике вопросов не задавал. Боялся, как бы ответ на эти другие вопросы не отогнал надежду, в которой он так нуждался.

…Он заранее представлял себе, как обрадуется товарищ Мехединц, когда он откроет дверь: «А вот и Вицу пришел…»

Он всегда рад был отчитаться перед товарищами в выполнении заданий.

— Пусть скажет товарищ Вицу, что он сделал…

Он перенес чемодан со свинцовыми литерами для партийной подпольной типографии. Чемодан был тяжелый, но он, желая пройти незамеченным, нес его легко, изящно, перебрасывая из руки в руку, как игрушку.