Теодор Мазилу - Заства

О, как признателен был Вицу в эти минуты женщинам, раздраженно спрашивающим: где закрепки?

Через некоторое время образы эти удалялись, вспугнутые невесть какой приближающейся бурей.

Челн с Цуцуляской, Рэдицей и бронзовой пепельницей уплывал куда-то вдаль, и ему не приходило больше на ум ни одно слово, которое могло бы вернуть его вспять. Он сидел на берегу моря и видел, как этот челн теряется на горизонте.

Вицу прохаживался по берегу моря и пытался различить на горизонте следы суденышка. Он махал рукой и платком, ожидая, чтобы Цуцуляска и Рэдица сказали что-нибудь, о чем-нибудь просили.

Если бы Цуцуляска спросила его теперь, который час, он был бы спасен, больше бы не умер. «Цуцуляска, я сделал из тебя человека. Отчего же ты не спрашиваешь меня, который час?»

И ему показалось, что Цуцуляска спросила-таки его, наконец, который час.

Он напрягся и громко, изо всех сил, крикнул, стараясь перекрыть своим голосом плеск волн и завывания бури:

— Цуцуляска, сейчас без десяти восемь…

Вицу не хотелось расставаться с жизнью; напротив, ему хотелось как можно больше смешаться с ней, как можно глубже окунуться в нее.

Он вспомнил, что женщина, которую он видел несколько мгновений назад, спросила его, где закрепка. И снова, еще более страстно, более ожесточенно закричал:

— Слушай, женщина… Закрепка там, подле этажерки…

Он сидел на берегу моря и ждал, чтобы ему ответили на все, сказанное до тех пор.

Ему должны были ответить. Не могли оставить его без ответа… И как легко было бы ему ответить или, в свою очередь, спросить его хоть что-нибудь… Неужто Цуцуляска уже все знает? Отчего она его больше ни о чем не спрашивает? Не уверена, что ответ дойдет до нее?..

Солнце село. Наступила ночь. Он был в одной рубахе и ему стало холодно. Где-то вдалеке виднелась хижина. Он не направился к ней, чтобы передохнуть. Нечто — страх смерти, но в то же время и острое чувство голода — не позволяло ему сделать это.

«А если в это время придет Цуцуляска спросить меня о чем-нибудь?»

Он гулял по берегу моря, и волны, плещущиеся у его ног, ласкали его. Он внимательно следил за каждым движением, вздрагивал при каждом шорохе… Но наступило утро, а вопрос Цуцуляски все еще не дошел до него.

Отчего она молчит?

— Ох, Цуцуляска, Цуцуляска! Забыла наш уговор?

Отчего Цуцуляска не говорит: «Ну, знаешь, дядя Вицу, у тебя часы идут по особому расписанию…»

А Рэдица, почему она не говорит: «Папа, куда это ты с непокрытой головой?»

Он до утра тщетно ждал на берегу моря. Челн больше не показывался на горизонте. Цуцуляска так и не спросила его, который час. И Вицу понял тогда, что он должен дать какой бы то ни было ответ на свой ужасный, решающий вопрос. И он его дал: она, верно, пошла к Сонсонелу, у которого тоже есть часы.

Молчание Цуцуляски развеяло надежду на непредвиденную случайность, которая могла бы спасти от смерти, ту надежду, которую он все время хранил в душе. Он устремил взгляд на дверь своей одиночки и подивился тому, что на пороге еще не появляется конвойный, который поведет его на расстрел.

Вицу пригладил волосы — и смерть снова удалилась, испуганная этим жестом, которого она не ожидала.

Жест этот он сделал не случайно; это присоветовал ему голос другого человека, который, как и он, заглянул смерти в лицо. Голос этот был мрачным и повелительным: «Да что ты, с ума сошел? Почему ты не проведешь рукой по волосам? Я сделал так — и спасся от смерти». Жест этот так удивил смерть, что она в испуге удалилась. Вицу верил теперь, что солдаты больше не будут стрелять в него, что они взбунтуются и вместо него пристрелят офицера. Один из них скажет: «Он — коммунист. Он желает добра бедноте. Зачем же его расстреливать?»

Проведя рукой по волосам, он почувствовал себя лучше и с упорством и отчаянием человека, который обнаружил новую лазейку, новый путь к спасению, принялся повторять самые привычные жесты, такие, какие делают все люди, у которых нет причин думать о смерти… Он несколько раз протяжно зевнул и с упоением потянулся, словно проснувшись на второй день после выпивки в компании Тринадцатитысячника. Провел снова рукой по волосам, застегнул и опять расстегнул пуговицы рубахи, чтобы затем с предельной серьезностью задать себе вопрос: сколько часов должен идти поезд, чтобы добраться отсюда до Бакэу?

«Думаю, что не больше четырех часов… без пересадки в Плоешть… Если же надо пересаживаться в Плоешть, следует считать еще час, проведенный на станции до прихода поезда».

Он обдумывал все возможности, с прежним упорством и ожесточением… «А скорым будет и того меньше…»

После того, что он по-всякому представил себе дорогу до Бакэу — пассажирским, скорым и курьерским поездом, машиной, на лошадях, на велосипеде и пешком, — его охватила огромная усталость. Он снова ощутил вокруг себя сырые стены одиночки, снова увидел железную решетку…

Ему казалось, что он умер несколько минут назад, но умер так, как хотел бы умереть. Биологическая смерть только подтвердит решенное им, не уклоняясь ни на йоту. Он хотел теперь думать о смерти, хотел смотреть правде в глаза.

«Я сижу в одиночке, осужденный на смертную казнь. В особой камере — смертников, людей, которым предстоит быть расстрелянными на следующий день. Для тех, которых должны расстрелять через неделю, предназначены другие камеры, сюда они не попадают.

…Спасения нет. У дверей с заряженными ружьями стоят трое часовых и сторожат меня.

…Завтра утром меня расстреляют. Небо будет синее-синее. С первого раза они как следует в меня не попадут. Сначала ранят в ногу, чтобы еще немного помучить. В сердце попадут только третьей очередью.

…Офицер, который скомандует: „Огонь!“, будет усатый, родом из Яломицкого уезда. Жена изменяет ему с учителем, человеком среднего роста. Солдат, который попадет мне прямо в сердце, страдает язвой двенадцатиперстной кишки и получил повестку, приглашающую его явиться на суд, где разбирается его тяжба за землю с его двоюродным братом. За гектар виноградника.

…Они захотят завязать мне глаза тряпкой, взвод выстроится передо мной.

Офицер скомандует „Огонь!“. Вот как это будет».

«Будет в основном…» — с досадой подумал Вицу, не желая казаться слишком торжественным, чрезмерно подавленным предстоящим. Представляя себе свою смерть в самых незначительных подробностях обстановки, он чувствовал, что выполняет неприятную, но важную формальность, а выполнив ее, сможет вернуться домой, к своим делам. Он переживал примерно то же, что и в те дни, когда, находясь в чужом городе, оставлял свой багаж на сохранение на вокзале, а затем, засунув руки в карманы, бродил по улицам, заходил выпить стакан вина, прислушивался к тому, что говорили люди. Установив обстоятельства своей смерти, Вицу несколько успокоился: между той смертью, какую он воображал, и настоящей, биологической смертью появилось таким образом пустое пространство, которое он мог использовать по своему усмотрению.