Теодор Мазилу - Заства

Одна из пуль попала в цель: один солдат упал. Остальные двое, обнаружив нападающего, не стали заниматься раненым, а бросились бегом по направлению к Вицу, продолжая стрелять.

Вицу только этого и ждал — чтобы патруль отклонился от его обычного маршрута. Он побежал к перелеску подле дороги.

Пуля задела его за плечо, но рана не болела — самый верный признак, что он достиг своей цели.

Он услышал гул грузовика, и это еще больше укрепило в нем убеждение, что цель достигнута. Напряжение ослабло, тело как-то сразу обмякло, его охватила огромная потребность отдыха. Из своего укрытия он видел, как солдаты раздвигали ветви и приближались к нему. Вопреки сознанию близкой опасности, его не покинуло чувство разрядки. В нем по-прежнему жила решимость бороться, отстаивать свою жизнь, но то, что должно было последовать, казалось уже не таким важным. Самое важное уже произошло…

Дядя Вицу и Рэдица отсутствовали из дому вот уже два дня, но Фэника не очень беспокоился, он даже в некоторой степени радовался тому, что избавился от их присутствия; слишком уж близко они им занимались. И это ощущение свободы, которое принесли ему эти последние два дня, когда он мог сколько хотел шататься по пустырям, не отдавая никому отчета за свое поведение, совершенно вытеснило всякое беспокойство.

Фэника давно уже мечтал остаться дома совсем один, и теперь наконец мечта эта сбылась.

Примерно в полночь он услышал стук в дверь. Спокойно зажег лампу и слез с кровати. С тех пор как он избавился от тиранической власти веры в бога, страх исчез из его души. Это щемящее чувство страха, которое нередко мешало ему заснуть всю ночь, сменило большое любопытство, желание раскрыть все тайны, способность не бояться больше того, что он открывал. Страх был вытеснен жадной любопытностью голодного волка.

Прежде, когда ему случалось пройти ночью по улице и заметить какую-нибудь человеческую фигуру, он поспешно перебегал на ту сторону; теперь же, напротив, он тотчас же направлялся к такому человеку, желая узнать, кто это в такую позднюю пору шатается по пустырям и улицам.

Он не испугался и теперь, услышав стук в дверь. Было просто любопытно узнать, что это за люди ломятся в дверь в первом часу ночи, как они выглядят, как одеты и, главное, чего они хотят.

— Чего вы так стучите? Погодите, сейчас открою…

Упорство неизвестных сердило Фэнику, сердило тем более, что он в этом упорстве не видел никакого смысла: «Ломятся, как сумасшедшие, словно дверь с петель сорвать хотят…»

«Железно одеты… — отметил Фэника, открыв дверь незнакомцам и осматривая их с головы до ног. — Но рожи, можно сказать, преотвратные…»

Незнакомцев было двое. Это были молодые люди, одетые элегантно, так, как одеваются люди в центре города.

Фэнику они просто-напросто оттолкнули, как нечто ненужное, в их расчеты не входящее. Они перевернули весь дом вверх тормашками, но на Фэнику никакого внимания не обратили.

Мальчик чувствовал себя глубоко обиженным этим явным пренебрежением. Вспомнили о нем лишь много времени спустя.

— Где сестра, пацан?

Фэнике этот вопрос показался довольно вежливым и он даже пожалел, что не может оказать им помощи. С людьми одетыми, как в центре города, Фэнике не хотелось ссориться; он предпочитал разговаривать с ними, как равный.

— Не знаю… Не говорила, куда идет.

В конце концов, Фэника понял, что элегантно одетые молодые люди были полицейские. Он ожидал теперь, что они набросятся на него, изобьют или поволокут на жандармский пост. И был совершенно искренне возмущен, видя, что ночные посетители не делают того, что, по его мнению, обязательно должны были сделать…

«Кой черт? Отчего они не бьют меня до полусмерти? Отчего не ведут на жандармский пост, чтобы продержать хотя бы ночь?»

Фэнике не нравилось, когда власть имущие не применяли своей власти, и полицейские стали ему антипатичными именно потому, что не спешили избить его.

— Чего не говоришь, где сестра? Или и ты — коммунистическое отродье?

Фэника стыдливо потупился, искренне сожалея, что не может быть им полезным.

— Неужели ты и на самом деле не знаешь, где твоя сестра-большевичка? Если скажешь, мы уж о тебе позаботимся…

Фэнике было досадно, что он не может ответить на вопрос этих элегантно одетых мужчин.

Он жалел теперь, что поссорился с Рэдицей… Разве не лучше было оставаться с сестрой в дружеских отношениях? Не ссориться с ней, а пользоваться ее доверием? Тогда и Рэдица говорила бы ему кое-что…

— Ты сущий дурак… — на прощанье сказали ему полицейские, поняв то, что происходило в его душе.

После их ухода Фэника остался крайне удрученным.

Через несколько дней он бежал из дому.

Подвергнув Вицу ряду пыток, в результате которых им не удалось добиться от него каких бы то ни было сведений, гестаповцы передали его румынским властям.

Вызванный на допрос, дядя Вицу с трудом поднялся, несколько раз зевнул и остановил скучающий взгляд на сопровождавшем его конвойном.

Дверь открылась, и навстречу дяде Вицу с распростертыми объятьями направился майор. Он посмотрел на часы и, погрозив арестованному пальцем, улыбнулся:

— Вы опоздали…

— Трудненько меня сыскать было: как сквозь землю провалился, — ответил Вицу и нагнулся, чтобы поправить развязавшийся бинт.

— Да вы, очевидно, не желали нанести мне визит, — насмешливо улыбаясь, продолжал майор.

Вицу удалось поправить перевязку. Он сдвинул ее слегка на сторону, чтобы не спадала на глаза, не скрывала от него майора. Но бинт опять сполз, покрыл глаза и заслонил майора. Перевязка поднималась и опускалась, и поэтому майор то появлялся, то исчезал. Хотя она и не могла отогнать непрерывную сильную боль, перевязка все-таки на что-то годилась. Когда Вицу не хотелось видеть майора, он надвигал ее на глаза и уже только слышал пискливый, иронический голос мучителя.

Он знал, что Красная Армия победоносно продвигается и громит фашистов, что оружие доставлено куда следовало, и через несколько недель его товарищи смогут им воспользоваться, а румынские солдаты только того и ждут, чтобы повернуть оружие против гитлеровцев. Он был настолько убежден, что все это произойдет в ближайшем будущем, что ироническая улыбка майора казалась ему смешной.

Для майора допрос не был работой или нервотрепкой, а удовольствием и наслаждением. Допрашивая арестованных, он отдыхал и развлекался, предавался интереснейшим размышлениям. В этой обстановке он чувствовал себя самим собой, освобожденным от всяких предрассудков и навыков, в ней он мог развернуться во всю свою ширь.

Он любил говорить много и нередко прерывал арестованных, чтобы уточнить ту или иную мысль, которая приходила ему в голову. Допрос был для него оазисом, где можно было остановиться, чтобы хлебнуть глоток свежей, бодрящей воды. Уже хотя бы и то обстоятельство, что он жил полнокровной жизнью и мог высказать все, что ему приходило в голову, тогда как арестованный, со связанными руками, ждал смерти, казалось ему лучшим доказательством, что он правильно ориентировался в жизни. Его развлекало развивать свои теории перед людьми, которых на следующий день, на заре, должны были расстрелять.