Теодор Мазилу - Заства

— А вы что намерены делать?

— А я слезу, — спокойно ответил дядя Вицу, желая убедить парня, что так оно все и должно быть. — Попытаюсь разрешить вопрос немецкого патруля.

У Тринадцатитысячника было странное предчувствие, что дядя Вицу говорит с ним в последний раз, и поэтому каждое слово Вицу огорчало его, как бы оправдывая эти мысли.

Вицу хотел было попросить. Тринадцатитысячника позаботиться о Рэдице и Фэнике в случае, если сам он не вернется. Он подумал, однако, что лучше этого не говорить: кто знает, может быть, у того будут угрызения совести по поводу того, что он остался за рулем, другие подобные глупые мысли.

— Сколько еще километров до патруля?

— Примерно двадцать, — ответил Тринадцатитысячник, не поворачиваясь к Вицу лицом, хотя и хотел бы его видеть. Он должен был смотреть прямо перед собой; малейшее невнимание могло поставить под угрозу транспорт оружия.

— Я слезу чуть раньше…

Тринадцатитысячник чувствовал, что, приняв решение слезть с грузовика, Вицу говорит теперь иначе, так, как он еще никогда не говорил.

— Позаботься о Фэнике и о Рэдице, — сказал наконец дядя Вицу, как бы извиняясь за эту минуту слабости.

Тринадцатитысячник обернулся, чтобы заглянуть ему в глаза.

Но Вицу это не понравилось.

— Будь внимательным… Вдруг попадется что-нибудь на дороге…

Напряжение и беспокойство Тринадцатитысячника ему передавалось, и это, охватившее их обоих, волнение сердило его. Он чувствовал потребность развеять это настроение.

— Какой ты был смешной, когда рассказывал, как воровал черешни… Не способен ты был на это. Не умел черешни воровать…

Но, к его огорчению, Тринадцатитысячник не улыбнулся и не просветлел лицом.

Волнение и беспокойство царили по-прежнему.

«Иногда и так получается», — подумал Вицу, удивленный тщетностью своих попыток вывести Тринадцатитысячника из состояния этой напряженности.

— Так мы и сделаем, Тринадцатитысячник… Я слезу и за пять минут разрешу вопрос о патруле…

— За пять минут?

«Ох, парень, парень, опять ты удивляешься невпопад!..»

— Это необходимо для того, чтобы добраться своевременно.

В душе Тринадцатитысячника укоренилась уверенность, что с дядей Вицу ничего не может случиться. Он не мог себе представить его сраженного пулей, корчащегося в предсмертных муках.

— Если через пять минут я не вернусь, — сказал дядя Вицу все тем же спокойным голосом, — продолжай свой путь…

— А патруль?…

— Патруля больше не будет, — ответил дядя Вицу.

Сознание того, что он может быть видит Тринадцатитысячника в последний раз, заставило его легче примириться с удивлением и беспокойством парня.

— Кто знает, — глубоко вздохнул Тринадцатитысячник.

— Если я не вернусь через пять минут, — продолжал дядя Вицу, не обращая внимания на слова Тринадцатитысячника, — если я не вернусь через пять минут, потому что во время борьбы может случиться, что меня ранят или еще там что-нибудь… Всего никак не предусмотришь, — сказал он, чувствуя странную потребность говорить лишнее, незначительное. — Ты меня долго не жди, — решительно добавил он, с оттенком озабоченности в голосе, опасаясь как бы Тринадцатитысячник не ждал его слишком долго, боясь за его жизнь. — Я заманю патруль чуть подальше и буду драться с ним здесь, среди дороги. Самое важное отвлечь патруль за пределы его обычного поля действия. Придется стрелять так, чтобы они знали, откуда я стреляю, и направились бы ко мне. Во всяком случае, надо, чтобы они стреляли в меня, а не подумали бы как-нибудь пойти к грузовику.

— Ясно, — согласился Тринадцатитысячник спокойным и почти безразличным голосом. И эта его уверенность, его спокойный и почти безразличный голос были результатом огромного усилия воли; ему хотелось порадовать дядю Вицу.

— Останови машину! — закричал дядя Вицу.

Потом пожал ему руку и исчез в ночи.

Вицу боялся, как бы патруль не заметил места, где был спрятан грузовик и не начал стрелять в его направлении, вместо того, чтобы пойти на приманку.

Он боялся, что пули попадут в Тринадцатитысячника вместо того, чтобы попасть в него.

Тринадцатитысячник вел грузовик с оружием, и он должен был жить. Конечно, жить должен был и Вицу, но в первую очередь, — Тринадцатитысячник. «Что будет, если в этой стычке умрет он, а я останусь в живых?..» Дальше у него не хватало сил думать, представлять себе все последствия такой трагичной развязки.

Могло случиться, что патруль не заметит его, не угадает с первой же минуты, откуда в него стреляют. И пытаясь нащупать направление, из которого стреляют, он мог наткнуться на грузовик.

Ночь была лунная. Вицу подыскал более открытое место, где листва деревьев была реже и пропускала лунный свет. Патруль, по всей вероятности, заметит его здесь и начнет стрелять в него.

«Место хорошее. Ошибиться трудно. Они непременно заметят, что стреляю в них я».

Все шоссе было залито лунным светом.

«Везет мне, — констатировал Вицу. — Надеюсь, что попадутся солдаты исправные, а не какие-нибудь молокососы».

По направлению к луне по небу неторопливо плыла гряда облаков. Надо было торопиться, чтобы перестрелка началась до того, как они затенят луну.

Вицу расположился так, чтобы лунный свет как можно лучше освещал его, чтобы патруль сейчас же заметил его и начал стрелять. Он начнет постепенно отступать к перелеску на обочине дороги, патруль последует за ним, а в это время Тринадцатитысячник сможет продолжать свой путь к Бухаресту.

Наконец, Вицу обнаружил патруль. Солдаты стояли посреди дороги, повернувшись спиной к нему и сгрудившись: они, очевидно, что-то друг другу рассказывали или закуривали.

«Надеюсь, что на них не нашла слепота».

Он в них теперь стрелять не мог, потому что солдаты не видели его и не могли догадаться, откуда им грозит опасность. Было мало вероятно, что он сможет перестрелять их всех одной очередью. Пытаясь найти нападающего, они могли наткнуться и на грузовик.

Прошло несколько минут. Тринадцатитысячник долго ждать не мог, потому что время шло и он мог опоздать с доставкой грузовика в гараж, что имело бы самые неприятные последствия.

К великой радости Вицу, дозорные повернулись лицом к нему.

Он выпустил несколько пуль в их направлении. Охваченные смятением, солдаты не сразу поняли, откуда в них стреляют.

Вицу инстинктивно спрятался за столб, но через минуту стал проклинать свою осторожность: случилось именно то, чего он больше всего опасался: солдаты шли вперед по дороге, по направлению к грузовику.

Охваченный отчаянием, он вышел из своего укрытия и встретил их посреди залитого светом шоссе. Борьба была невыразимо трудной; с одной стороны, он должен был сам напрашиваться на величайшую опасность, обеспечить врагу самую выгодную позицию, а, с другой стороны, — беречь себя, стараться, чтобы его не убили и не ранили до выполнения взятого им на себя задания. Стреляя, он напряженно думал о том, что надо не только попасть в врага, но и привлечь на себя его внимание.