Теодор Мазилу - Заства

— Тяжелая у него рука была. Как влепит раз, так на месте и останешься. Помнишь, как он прибил Сонсонела?

— На крестинах-то?

— Здорово наклюкался тогда муженек… Как хватит Сонсонела — так и повалил его в канаву, вверх ногами, а шляпа у него в сторону полетела…

Женщина даже развеселилась, вспоминая, как ее муж побил Сонсонела.

— Сонсонел кричал: «На помощь, Вицу, убивают!.. Жена, неси нож! Нож тащи!..»

— Тащи нож… Это он только так… Не по Сонсонелу поножовщина…

— Нелуцу я от него родила… Когда он на десять дней на побывку приезжал, тогда и понесла, — все тем же печальным голосом, в котором слышались нотки гордости, проговорила женщина.

Цуцуляска открыла лицо девочки, полюбовалась, потом снова прикрыла ее и поплевала от сглазу.

— Красотка…

Цуцуляска в сглаз и колдовство больше не верила, как прежде, а поплевала она на Нелуцу только так, чтобы не рассердить Добрицу, которая в дурной глаз верила. Но, делая это в шутку, Добрицы ради, повторяя суеверный жест, который прежде сама она делала с таким убеждением, Цуцуляска испытывала тайную радость.

— Трудно без мужа, ох, как трудно, Цуцуляска! — говорила Добрица, пытаясь преодолеть душевную боль и объяснить соседке, почему она так злобится на мужних жен. — Дом такой пустой… ей-богу… Не пахнет больше ни махоркой, ни водочным перегаром, сподников некому стирать, не с кем выйти погулять. Вот и выношу я табуретку к воротам и сижу одна-одинешенька… Днем еще куда ни шло, то одно сделаешь, то другое, то вот с тобой побеседую и забываюсь… А как настанет ночь, — с ужасом продолжала она, думая, что и сегодня, после захода солнца, опять настанет ночь, — трудно тогда, ой, как трудно!.. Тяжело ночью одной в постели… Все-то ты крутишься, все с боку на бок переворачиваешься… Иной раз заплачет Нелуца, встану, дам ей грудь и опять забываю о своем горе… Но Нелуца девочка спокойная, ночью редко плачет, все больше молчит… Откуда ей-то знать! Она махонькая…

— Ночью труднее, чем днем, — согласилась Цуцуляска.

— Днем-то, конечно… День это день, — свысока заметила Добрица.

Но Цуцуляска должна была идти на работу и не могла больше ждать удобного случая, чтобы сказать соседке то, что хотела ей поведать.

— Добрица, слышь, Добрица… А ты знаешь, чего арестовали дядю Вицу?

Добрица прикрыла рот рукой.

— Молчи ты… Басурман он был, безбожник… Я его никогда в церкви не видала… Хоть бы в день пасхи пошел анафоры взять…

— Не очень-то он был богомольный…

— Не был… И впрямь не был… Мой тоже не очень-то в церковь ходил, но на пасху шел на заутреню взять анафору. На страстной скоромного ни-ни в рот не брал и не пил.

— А чего же его убили? Это ты знаешь? — сурово спросила ее Цуцуляска.

— Соседи говорят, что он большевиком был. В бога не веровал. Отец Думитру сказал мне, что дядя Вицу продался сатане…

— А за что его расстреляли, знаешь? — повышая голос, переспросила Цуцуляска.

— Не знаю и знать не хочу… Чего ты мне голову морочишь?

— За тебя он умер, дура ты этакая, за тебя, — не вытерпела Цуцуляска. — Чтобы не было больше войны, чтобы в стране мир был, чтобы тебе было во что одеваться.

— Да что ты? Как же за такое умереть можно? — взволнованно и удивленно спросила Добрица.

— Помри мой Ромика, — горячилась все больше Цуцуляска, — сгори мой дом, если дядя Вицу не ради этого умер. Пусть у меня в доме все переболеют…

— Молчи ты, еще беду накличешь, — рассердилась Добрица. — Заткнись, черт тебя побери…

Цуцуляска разрыдалась.

— Я его в последний раз видела, когда он на работу шел. Беседовала с ним… «Ничего, — говорил он, — не горюй, Цуцуляска, все устроится и будет хорошо… Войны больше не будет, хозяев тоже. Слушай, что я тебе говорю, я ведь человек пожилой…» А потом пошел… Торопился он… И чего он только в тот день так торопился?

— Не в добрый час…

— «Не хочу больше видеть, как Добрица мается…»

— Не может быть… Какое ему было дело до меня? — запротестовала женщина.

— Он это так, к примеру, сказал.

— Отчего как раз про меня? — защищалась женщина, обижаясь, что об ее бедности прознал весь свет. — А Ветуца, швея, разве на перинах нежится? Коане Мариоаре я на днях мерку кукурузной муки одолжила… Дай, говорит, взаймы, коана Добрица, нечего ребенку есть, кричит…

— Вот заключат мир, Добрица, и все переменится.

— Хоть бы переменилось…

— Надо сперва, чтобы мир установился… А немец еще тут… Вот ведь и у нас, в Котрочанке, немцев полно, и не хотят нас оставить в покое, — пыталась выразить Цуцуляска то, что давно хотела выразить, но не умела. — Поговаривают о перемирии, а немцы не хотят…

— Захотят они, как их прижмут…

— При нужде будем в немцев стрелять, — вымолвила Цуцуляска, хотя не вполне могла себе представить, как это она будет держать в руках ружье и стрелять в людей.

— А из чего стрелять будем? — спросила Добрица, менее испуганная, чем Цуцуляска.

— Из ружей.

— А ружья откуда возьмем?

— Найдутся и ружья.

— Это не наше, не бабье дело. Мы лучше мужчин будем кормить, обстирывать… Зачем нам стрелять?

— Разумеется, что в первую очередь стрелять будут мужики, — согласилась Цуцуляска, стремясь доставить удовольствие Добрице. — Но и мы… Ты ведь умеешь… Твой тебя учил, когда на побывку приезжал…

— Так-то оно так, — согласилась и Добрица, — но и немцы же люди, и у них есть свои немки, немки эти остаются тяжелыми, имеют своих немчат…

— Да… И немки остаются тяжелыми…

— Есть и у них дома, хозяйства, — продолжала Добрица, желая увеличить растерянность соседки.

А Цуцуляска умышленно позволяла себе поддаться волнению Добрицы, казаться такой же взволнованной, как и она, — чтобы затем вместе с ней преодолеть это волнение.

— Немки — тоже женщины… И они ждут своих мужей… По-своему, по-немецки, а все же ждут…

— Да… Так оно и есть, — согласилась Цуцуляска, — и немки тоже женщины…

— Так чего же ты тогда говоришь об оружии, о стрельбе… Как это можно стрелять?

— Да разве обязательно убивать?

— Оно-то не обязательно, но когда стреляешь, можешь и попасть…

Добрица снова принялась за свой горох, бросая горошины в звонкий таз.

— А я буду стрелять, — промолчав несколько минут, сказала Цуцуляска. — Больно уж много горя принесли они с собой во всем мире. Мне, конечно, очень жаль, Добрица… Но ничего не попишешь… Знаю, что мы с тобой никогда не ссорились, а всегда мирились, не поссоримся и теперь. Чего немец сюда к нам притащился? Чего ему в нашей стране надо? Наш хлеб забрать, чтобы нам потом нечего есть было?

— Есть и у них свои немки… и они такие же женщины, как и мы, — повторяла Добрица, но в голосе ее уже слышались нотки сомнения.

— Нет у них никого, — ответила соседка, которая не хотела больше поддаваться жалости. — Нет у них ни жен, ни детей. А были бы жены и дети, так не ушли бы они из дому на чужбину.