Теодор Мазилу - Заства

Добрица покормила кур и похлопотала во дворе. Взяла Нелуцу на руки и заперла за собой калитку на запор.

Не на кого было оставить девочку. Она была маленькая, и дома ее одну бросить нельзя было. Сколько ведь всяких бед стряслось с детьми, оставленными без присмотра дома…

У калитки Мариоары Добрица остановилась. «Трусиха она, не выйдет», — подумала Добрица. «Вот и хорошо, что трусиха… Могу оставить девочку у нее».

— Коана Мариоара?

Мариоара собирала с веревки просохшее белье. Она направилась к Добрице, держа во рту защипки от белья.

— Коана Мариоара… Досмотри, пожалуйста, мою Нелуцу.

Мариоара вынула защипки изо рта и внимательно слушала.

— Ладно, Добрица, досмотрю.

— Пригляди маленько и за тем, что у меня на дворе… Собаку голодной не оставляй… Позаботься…

— А ты куда идешь, Добрица?

— Иду и я куда-то, — с гордостью ответила Добрица.

У ворот Ионикиного дома был вывешен белый флаг…

По случаю похорон районные старухи возвращались к жизни, молодели, обретали новые силы. Они господствовали над опечаленной толпой, плакали некоторое время, а затем снова возвращались к действительности, чтобы позаботиться и обо всем мирском. Старухи отгоняли детей, которые набивались в комнату покойника, и советовали им идти поиграть во дворе; они же готовили еду для поминок после возвращения с кладбища. Они созывали женщин — бодрствовать около покойного, следили за тем, чтобы ночью никто не плакал и чтобы все делалось по дедовским обычаям. Все это они делали из любви к скорбящей семье, но и из убеждения, что таким образом оплачивают вперед за расходы, которые будут делать другие, когда и им придет черед. Все остальные от горя теряли голову, только они одни, все время перешептываясь и о чем-то советуясь, заботились обо всем. Они спрашивали, куплена ли посуда, которая раздается на поминках, и пшеница для колева, советовались о том, кому надлежит нести траурный флаг перед катафалком.

Ионику любили, потому что люди всегда любят веселых, распространяющих вокруг себя радость.

Женщины больше всего убивались из-за того, что у ворот дома красовался белый траурный флаг, в знак того, что умер неженатый. У изголовья покойника приходили плакать девушки из окраинного района, с которыми Ионика беседовал на углу улицы или приглашал смотреть кино. При жизни его они уже не надеялись, что Ионика женится на одной из них, но смерть этого парня, которого все так любили, вселяла каждой в душу убеждение, что — останься Ионика в живых — он именно ее бы взял в жены.

Поэтому каждая из них считала себя более опечаленной, чем остальные, и горько-горько плакала, как плачут только девушки, потерявшие любимого. И плач их был раздирающим, но в нем было больше возмущения, чем боли. Они хотели познать через него любовь, а он лежал неподвижно в своем жениховском костюме, скрестив руки на груди.

«Отчего ты умер, Ионика? Отчего умер? На кого ты нас оставляешь? На кого, Ионика? Слышишь, Ионика? Чего это ты так, Ионика? Отчего не умерла я, Ионика?»

И все упрекали его в том, что он умер, а главное — что умер во цвете лет.

Внезапно все причитания утихли, как по команде, старухи умолкли, девушки сдержали слезы, и все отошли от гроба: в дом вошла, поддерживаемая мужем, в черном головном платке, мать Ионики. Обычай требовал, чтоб в то время, как мать оплакивает сына, все остальные молчали.

Установилось тягостное, глубокое молчание: все ждали, что вот-вот в комнате раздадутся вопли матери. Мать тихонько подошла к гробу и поправила на нем полотно жестом матери, поправляющей пеленки малыша. Затем внимательно осмотрела сына, пригладила ему волосы, оправила воротничок белой рубахи, словно Ионика готовился к свиданию с девушкой. Упала на колени у гроба, ударившись лбом об его край. Один из мужчин хотел было помочь ей, но какая-то старуха с такой укоризной посмотрела на него, что он смущенно отошел на свое место. Старуха хотела сказать, что нельзя мешать матери, оплакивающей сына, что надо дать ей вволю наплакаться.

— Куда ты уходишь, Ионика? — спросила мать тихим голосом, поправляя чуть помявшийся жениховский цветок. — Не слышишь меня, Ионика, не слышишь? — И внезапно голос ее усилился, обрел странную мощь, и причитания понеслись к самому небу. — Не слышишь, Ионика, не слышишь? Разве мы так с тобой договаривались? Где жена твоя, Ионика? Где внучата наши, сынок? На кого ты меня на старости лет оставляешь, Ионика-свет? Чего ты это так, Ионика?

Тринадцатитысячник стоял во дворе. Скорбь матери печалила его, терзала ему душу. Он вспоминал, как Ионика пришел к нему с листовкой в руках и не отстал, пока он не сказал ему все, что знал, пока не выведал всю правду.

— Слушай Тринадцатитысячник… Ты мой ровесник, ты меня понимаешь, скажи же мне все, что знаешь… Должны же быть и сильные, крепкие люди… Довольно таких, которые умирают со страха… Если бы все были трусами, нам бы никогда от гитлеровцев не избавиться… Должны же быть и на этом свете другие люди… Если все будут думать только о себе, о своей шкуре, в мире ничего не изменится… Если все будут такими, как Сидика…

И Ионика просил Тринадцатитысячника помочь ему бороться с гитлеровцами, вступить в ряды патриотических отрядов. И в этой просьбе было столько глубокой боли и столько решимости, что Тринадцатитысячник счел бы преступлением не помочь ему.

В боях, развернувшихся в районе Рахова, немцы отошли к башне Старой церкви, что стоит подле ведущего к Александрии шоссе. Они укрепились здесь, установили три пулемета и не хотели отступать, продолжая контролировать таким образом шоссе и терроризировать население.

Ионика взобрался на башню и ценой своей жизни заставил замолчать пулеметы.

…В сопровождении двух парней вошел во двор гробовщик. Приход этих незваных гостей еще больше увеличил людское горе. Несколько оробев при виде чужаков, которые своим непринужденным, скучающим видом как бы оскорбляли их скорбь, они сдержали на минуту свои слезы, но затем забыли об их присутствии и снова разразились рыданиями и воплями. Присутствие этих чужих людей и все эти приготовления напоминали им снова, что Ионика умер, взаправду умер. И чем больше продвигались эти печальные приготовления, тем больше росло их горе. Горе это даже и не было больше горем, а силой, которая пыталась бороться с властью смерти, отстоять Ионику и вернуть его снова среди людей.

Напоминая о том, что Ионика призван в вечную обитель, скорбно разносился погребальный звон. Услышав колокола, старухи разрыдались; они молили бога о чуде, а колокольный звон снова и снова тысячекратно извещал их о том, что их моления остались тщетными. И на минуту старухи притихли, ужаснувшись немилосердию господню.