Алекс Тарн - Рейна, королева судьбы

Она родила в начале ноября, прямо на нарах кишащего вшами лагерного барака. Молока не было, и мальчик тихо угас уже на следующий день. Рухля не увидела момента его смерти, поскольку наутро после родов ее выгнали на торфоразработки вместе со всеми. Она отработала до вечера, стоя по пояс в черной холодной воде, окрашенной кровавыми разводами. Ей было двадцать лет; до войны она уверяла сестру, что родит по меньшей мере пятнадцать детей.

С первыми заморозками сезон добычи торфа закончился. В один из ноябрьских дней полторы сотни уцелевших обитательниц Тульчинского рабочего лагеря выстроили в две шеренги возле бараков. Из машины вышел офицер в немецкой форменной шинели и двинулся вдоль строя, внимательно вглядываясь в женщин. Время от времени он кивал сопровождавшему его румыну – начальнику лагеря, и женщину отводили в сторону. Одна из отмеченных офицерским кивком девушек истерически вскрикнула и, оттолкнув капо, бросилась бежать к бараку. Как и следовало ожидать, ее застрелили прямо на плацу.

Рейна стояла в первой шеренге перед Рухлей.

До этого ей почти не приходилось иметь дела со швабами, как в тех местах называли немцев.

Единственным швабским офицером, которого она помнила, был интеллигентный эсэсовец в очках, забравший ее отца Аарона Лазари из актового зала хотинской гимназии. Тогда это кончилось отцовской смертью, и Рейна была совершенно уверена, что и на сей раз немецкий отбор завершится тем же результатом. Шваб приближался, медленно и неумолимо.

Рейна и сама не очень поняла, почему она сделала то, что сделала. Она ведь совсем не боялась умереть. Боли боялась, это да. Но швабы, в отличие от румын и украинцев, имели хорошую репутацию эффективных убийц, чьей целью является скорейшее, а следовательно, относительно безболезненное исполнение задачи. Почему же тогда она вдруг шагнула назад и резким движением выставила перед собой сестру? Почему? Потом, многократно вспоминая, обдумывая и заново переживая этот момент, Рейна могла поклясться, что ничего не планировала, не замышляла, не взвешивала. Это словно вышло само собой, на уровне инстинкта: не быть с краю, раствориться в толпе, спрятаться за чьей-то спиной. Пускай выберут не меня, а другого – единственно верная формула выживания, которая вот уже полтора года хранила Рейну, вела ее мимо бесчисленных могильных ям. И Рейна чисто инстинктивно шагнула назад. Просто получилось так, что в ту минуту она могла прикрыться только Рухлей, Рухеле, своей младшей любимой сестренкой.

Рухля обернулась. Она не произнесла ни слова, просто стояла и смотрела на сестру так, словно увидела ее впервые.

«Господи, что я наделала? – ужаснулась Рейна.

– Скорее, скорее, надо немедленно вернуться, надо все вернуть… Скорее, скорее!»

Но ноги не слушались, будто осенняя грязь навсегда всосала их в черное земное нутро. Когда наконец Рейне удалось побудить свое тело к движению, шваб уже подошел к ним.

– Эта… – сказал он.

Рухля отвернулась от сестры и вышла из строя. – И эта, – добавил офицер, скользнув взглядом по Рейне.

Капо схватил ее за плечо и подтолкнул к группе отобранных женщин. Что она почувствовала в это мгновение? Разочарование, отчаяние, страх? Нет – ни того, ни другого, ни третьего. В ее душе была только радость, почти счастье. Счастье оттого, что они с Рухлей снова вместе, в жизни ли, в смерти – все равно. Но сделанного, увы, было уже не вернуть. С тех пор каждый день Рейна читала во взгляде сестры то же презрительное удивление, с которым Рухля смотрела на нее тогда, на плацу. А дней таких накопилось потом много, очень много. Ведь, как оказалось, шваб отбирал женщин на работу. Расстрелять-то расстреляли, только не тех, кто отошел, а тех, кто остался.

Впрочем, в этой очередной бессмыслице обнаружилась затем некая извращенная логика, или даже завершенность, словно судьба, последовательно лишив их всех близких и родных, отняв дом, семью, детей и способность надеяться на лучшее, искать смысл и верить в Бога, решила закончить картину особо гениальным мазком, сохранив им жизнь, но сделав при этом чужими друг другу, растоптав и испоганив последний заветный уголок души, казавшийся самым неприкосновенным, недоступным для окружающего адского хаоса.

В самом деле, война будто оставила их в покое, и последние полтора года до прихода русских пролетели для сестер нечувствительно, как один длинный, неприветливый, но относительно терпимый день. Обе работали горничными в доме, где размещались квартиры немецких тыловых офицеров – не то снабженцев, не то инженеров. Апрель сорок четвертого застал их там же, где когда-то начался страшный поход по дорогам Транснистрии, два с половиной месяца смерти, насилия и могильных рвов, – в Могилеве-Подольском. Обидно погибнуть в последние часы оккупации, но Рейна и Рухля уже не боялись даже этого. Просто стояли на улице, молча наблюдая, как катятся мимо отступающие военные, полицаи, гражданские, как охваченные паникой люди дерутся за место в кузове грузовика, как швабы сбрасывают с понтонного моста румынские автомашины.

В мае Рейна вернулась в Хотин, где ее ждало письмо от Золмана. Муж выжил. Как выяснилось, его «дорожная бригада» предназначалась для работы в той же Транснистрии, то есть в местах, хорошо знакомых Золману еще по Гражданской. Ему удалось добраться до партизан; мобилизованный затем в армию, он закончил войну в Вене. Рухля тоже ушла с наступающей армией, переводчицей. С сестрой распрощалась холодно, как чужая. Больше они не встречались.

– Никогда. Больше мы не встречались никогда… – старушка на экране монитора слегка склонила голову набок, будто вслушиваясь в эхо последнего слова. – Никогда. Но я до сих пор чувствую на себе ее взгляд. Тот самый, который был на плацу. Вот сейчас я говорю с вами, а она смотрит. Все это время смотрит, не отворачиваясь. И мне тоже не отвернуться. Это как незаживающий шрам на сердце, который все время болит. Иногда мне кажется, что только он и делает меня живой. Что я прожила так долго только потому, что Рухля всё никак не отвернется, не отведет глаз, не отпустит…

Рейна Сирота, в девичестве Лазари, подавила вздох. Теперь она снова смотрела в объектив видеокамеры.

– Сразу после войны я родила дочь, потому что на этом настаивал Золман. Он думал, что это вернет нас к жизни. Но как можно вернуть к жизни мертвый камень? Мы были еще мертвее тех, кого оставили в могильных ямах. Да, мы выталкивали их вперед, а когда они падали, обходили их тела и шли дальше. Но… но оказалось, что мы умерли вместе с ними. Я знаю, моя дочь всегда чувствовала этот могильный холод. В нас было так много смерти, что она дотянулась и до следующего поколения, не знавшего войны. Получается, они тоже искалечены смертью… Впрочем, это уже другая история. История… История…