Ференц Загони - На распутье

— Меня приводит в умиление твоя поза великомученика, — грубо обрываю я. Знаю, что он будет ошарашен, но я должен остановить его, ибо не в состоянии больше слушать. — Бросаешься громкими фразами, — продолжаю я допекать его, — и все это опять-таки лишь для того, чтобы устраниться от реальных целей, конкретных дел, повседневной, упорной, целенаправленной работы. Для самоутешения это, возможно, превосходное средство, но меня, твоего директора, оно раздражает, более того, возмущает. Завод задыхается, не выполняет план, беспорядков хоть отбавляй, сплошное недовольство, тебя, заканчивающего учебу молодого специалиста, с нетерпением ждут, а ты несешь ахинею о ракетах, о желании прыгнуть в моста… Как ребенок из детского сада. Нет того, чтобы подумать о нуждах производства! Высказать какое-то оригинальное, свое собственное соображение. А что, если в очень тяжелой обстановке… от тебя действительно потребуются решительные действия? — Мысленным взором я вижу мостовой кран, клубы дыма…

Кёвари молчит.

Мы долго сидим так, в мучительном молчании.

Из домика по соседству выходит мужчина в пижаме, потягивается, спускается к воде, голый погружается в реку, но тут же выскакивает, подхватывает на руку пижаму и бежит обратно. В тех же дверях появляется женщина в ночной рубашке, оглядывается, замечает нас и быстро исчезает.

Мои часы со светящимся циферблатом показывают половину второго.

— Ну я пойду, дядя Яни, — говорит Кёвари тихо, заискивающе, с почтением в голосе. — Не сердись на меня за все, что я тут наплел. Но поверь, все, что я говорил, от души, откровенно, и, если ты усмотрел в этом ересь, прости. Об одном только прошу: попытайся понять меня. Поставь себя на мое место. В твои времена была романтика, перспектива быстро выдвинуться, сделать головокружительную карьеру. А теперь? — Он машет рукой, встает. — Право, не сердись на меня, товарищ Мате.

Мною снова овладевает страх одиночества, и я тоже встаю.

— Погоди, я провожу тебя немного, — говорю я, потягиваясь до хруста в пояснице. — А этому ты не завидуешь? — с издевкой спрашиваю я, но уже без злости. — Хрусту в пояснице, ревматизму, которого пока еще нет, но скоро наверняка будет, седым волосам и всему прочему? Только…

— Не обижайся, — повторяет он, проглатывая последний слог, — он уже снова студент, а я его директор. — Так ты идешь? — спрашивает он неуверенно.

— Нет, я здесь останусь ночевать.

— Тогда не утруждай себя. Я все равно сначала поброжу, не сразу пойду домой.

— Почему?

— Дворник, да и та пара… Впрочем, я люблю ночью гулять.

— Когда сдаешь следующий экзамен?

— Послезавтра. Вернее, уже завтра.

Мне вспоминаются мои экзамены, с их волнениями и переживаниями, и сразу становится жаль его.

— Знаешь что? Ты ложись здесь, а я погуляю. Я тоже люблю гулять.

— Нет, нет, дядя Яни, что ты…

Я уже твердо решил. Лучше уж бродить в ночи, чем запереться здесь, вот именно здесь, и терзаться, мысленно бороться с прошлым, с настоящим…

— Молчи. Будет так, как я сказал, — приказываю я. — В том, чтобы ты успешно сдал экзамены, заинтересованы и я и завод.

— Но право же…

— Вот ключ.

— Не возьму.

— Как так не возьмешь? Бери. Потом тоже можешь приходить сюда, вместе с друзьями. Более того… Ты уже ухаживаешь за девушками?

— Да.

— Ну вот видишь, как нельзя кстати. Можешь пользоваться и моей лодкой. Удостоверение на лодку найдешь в ящике. Понял?

— Спасибо, дядя Яни. Ключ я как-нибудь занесу.

— Есть запасной у сторожа, так что этот оставь у себя.

— Нет, мне неудобно, право, лучше уж я пойду.

— Не возражай. И сделай, пожалуйста, одолжение, как-нибудь наведайся ко мне на завод.

— Обязательно наведаюсь, дядя Яни.

— И если приведешь сюда своих друзей, не устраивайте дебоша.

— Право, дядя Яни… Я даже не знаю, как…

— Хорошо, если бы беда заключалась в том, что ты не знаешь только этого. К остальному же мы еще вернемся. Спокойной ночи.

Мы пожимаем друг другу руки. В темноте я не вижу отчетливо его лица, лишь глаза тускло поблескивают.

— Пали Гергей погиб, — внезапно произношу я.

— Погиб?

Он поражен? Или просто удивлен?

— Да.

— Как это произошло? Несчастный случай?

— Упал с крана. В малом сборочном.

— Ужасно нелепая смерть! — И он торопливо начинает объяснять: — В институте читали курс по технике безопасности, но, правда, факультативно…

— Ну я пошел. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, дядя Яни.

— Утром сдашь бутылки, получишь за них несколько форинтов.

Я слоняюсь по темным улицам, поднимаюсь к городу, выхожу на окружную дорогу, медленно бреду в сторону Кишпешта. Ночью тихо, и только кое-где вдруг загорланит пьяный, в темных уголках жмутся целующиеся парочки. Бредет одинокий человек, низенькие домики, погруженные во мрак, словно слились с землей, а вон там заводская труба врезается в черное небо, все вокруг нее отравлено ядовитым дыханием химического завода, над морем далеких домов мерцает бледный свет, в воздухе дрожит приглушенный рокот… Спящий город, повернувшись открытым ртом к небу, тихо похрапывает.

Противный запах химического завода иногда достигает и нашего дома; как тайком пробирающийся вор, он проникает в окно и пропитывает мебель, стены. Гизи спит с открытым окном. Если спит. А если бодрствует, тогда, бедняжка, строит догадки, где я сейчас, что делаю, действительно ли это конец или только повторение обычной нервотрепки, к которой никогда нельзя привыкнуть.

Куда же идти теперь? Дорога как раз ведет к дому. Но нет, не пойду. Буду расплачиваться и за внезапный каприз, за глупое чванство, за то, что легкомысленно предоставил свою летнюю резиденцию юноше. Откровенно говоря, это тоже не больше, чем поза. Привычка к самообману. Раз поддашься ей, и потом уже не сладишь, она пропитывает всю твою душу, становится неотъемлемой частью тебя самого, точно так же как вонь химзавода въедается во все уголки квартиры, в одежду, занавески, мебель, книги. Так мне и надо, раз уж вместе с директорским постом приобрел и это.

Ноги тяжелеют, будто я вязну в глине, и ее все больше налипает на подошвы; без сна проведенная ночь гнетет меня, давит, прижимает к земле. Вот и поселок, конец нашей улицы, перехожу на противоположную сторону, ищу наше окно. В окне свет. К сожалению, Гизи дома. Ждет меня? Или просто разволновалась и не может уснуть? Или ее мучают угрызения совести? Продолжать ссору? Нет, это было бы ужасно. Заискивать? Еще хуже. Лечь молча в постель? Нет, это становится невыносимым, как веревочке не виться, а кончику быть.

Я смотрю на освещенное окно — там мой дом… Был? Или есть?

Внезапно я ощущаю непомерную тяжесть своего тела. Нет ничего тяжелее на свете, чем собственное отягощенное усталостью тело.