Ференц Загони - На распутье

Вот небольшая детская площадка. Как далеко до нее! С трудом дотащившись туда, как подкошенный падаю на детские качели. Повисаю на них, как развешанное для просушки белье. Напротив школа. Когда мы переехали сюда, нас, как первых жильцов на этой улице, приветствовали школьники. Четыре девочки тоненькими голосами пели, затем одна из них — с худеньким личиком, с красным бантом на голове — прочитала какое-то стихотворение, посвященное таким, как я, кто в прошлом столько сделал ради того, чтобы настоящее стало счастливым, кто и сейчас трудится не покладая рук… ради их счастья, ради прекрасного будущего… Гизи плакала от умиления, привалившись к перилам лестницы.

Словно оглушенный, безжизненно вишу я на качелях. Глаза слипаются.

Просыпаюсь я на рассвете. На зеленой стене школы прыгает желтый солнечный зайчик. Выбираюсь из качелей — приходится ухватиться за веревку, чтобы не упасть на колени, — плетусь к скамейке, яркое солнце с жадностью поглощает тень под зелеными деревьями, ложусь на спину, темно-голубое небо простирается надо мной.

Почему же я не принимаю какого-либо определенного решения? Только и знаю что забивать себе голову нерешенными вопросами, и даже тогда не пытался найти ответа на них, ссылаясь на неотложные и важные дела, когда сделать это было куда легче. Только спрашиваю, но не отвечаю. Так, кажется, говорил Сегеди? Спрашивать легче и проще. Раз не отвечаешь, значит, лишен принципов, и тебе не приходится следовать им. И так, право же, куда приятнее. Раза два дело принимало такой оборот, что казалось, наступил конец семейной жизни, что этот недуг — отсутствие принципов — доконает ее. Но сегодня он возникнет, а завтра от него и следа не остается. На третий раз он держался дольше, пять недель мы жили врозь — через год после переезда в эту квартиру. И все с большим нетерпением ждал я звонка Гизи — она всегда звонила первая, и я воспринимал это как шаг к примирению и признание ею своей вины, — но в тот раз она не звонила. Через пять недель я сам позвонил, но, услышав ее голос, бросил трубку. Снова ждал, но от нее — ни звука. Я придумал неумный предлог: будто оставил у тещи какую-то книгу и она мне очень нужна. Говорил с ее матерью, книгу Гизи выслала мне по почте. Вечером я не мог уснуть, спустился вниз, вышел на улицу, ноги сами несли меня к перекрестку возле их дома, долго бродил в нерешительности, наконец вбежал наверх.

И она вернулась тогда домой. Все началось сначала — и семейная жизнь и любовь.

Мысленно я называю себя сумасшедшим, небольшими дозами, как шприцем яд, время от времени впрыскиваю себе проклятое прошлое и, подобно бешеному псу, набрасываюсь на людей. И только усугубляю все. Гизи терпелива, ласкова, приветлива, любит меня, мирится даже с моими капризами, пока может. Для подозрений в измене, с тех пор как мы живем вместе, у меня нет никакого повода, но… ее прошлое? То голосование? Ужас. И кто знает, может, и сейчас, несмотря ни на что, она ведет такой же образ жизни? А я, как и многие другие мужья, веря ей, лишь доказываю свою наивность?..

Надо кончать. Это тот самый круг, который как начинался, так неизбежно и должен замкнуться.

Где-то хлопает ставня. Я сажусь, осматриваюсь. Парк залит солнечным светом, половина скамейки тоже освещена солнцем. Поднимаюсь и, пошатываясь, бреду куда-то. Вместе с первыми воскресными посетителями вхожу в Народный парк. Ищу густые кусты и валюсь под них, в тень. Удивительно: кусты, земля — все вертится, из-за деревьев доносятся музыка, хлопающие удары по мячу, свистки… Затем меня обволакивает глубокая тишина.

В полдень я просыпаюсь. По здравом размышлении, нужно бы идти домой. А может, не нужно? Нет, все-таки нужно, а то запаршивел весь, спать хочется, проголодался, оброс щетиной, разбит и устал. Стало быть, сколько ни раздумывай, а домой идти не миновать.

В квартире ни души, на столе записка: «Если захочешь увидеть меня, я у мамы». Переворачиваю записку обратной стороной: пусть видит, что я прочел ее.

Принимаю душ, бреюсь, ложусь в постель…

Просыпаюсь от настойчивого телефонного звонка. Открываю глаза. Темно. Не сразу соображаю, почему меня окружает мрак, какой сегодня день — воскресенье или понедельник, раннее утро или глубокая ночь. На ощупь беру трубку, выпускаю ее из рук, но все же успеваю подхватить и в полусне отвечаю:

— Алло!

— Яника, старикашка, это ты?

Я с трудом узнаю дрожащий женский голос.

— Ну разумеется, тетя Йолан, кому же еще быть! Как поживаете? — Я бодрюсь, прислушиваюсь к собственному голосу и не узнаю его — он словно ломается, как в молодые годы.

— Старикашка, тебе, конечно, и в голову не придет, по какому поводу я звоню. — «Откуда, черт возьми, мне знать?» — думаю я. — Мне нужен адрес бедняжки Эржи.

— Эржи? — бормочу я, словно не понимаю, о ком это она спрашивает.

— Жены, вернее, вдовы Пали. Ты должен знать…

— Да, да…

— Ну так скажи!

— По-моему… — И я называю адрес, неуверенно, запинаясь. — У них же старый…

— Не изменился? — Она долго молчит. — Ты уверен?

— По-моему, да…

— По-твоему? — удивляется она, все больше раздражаясь.

— Я почти уверен.

Голос у меня вибрирует, как проволока под эквилибристом. Чувствую, какая мысль кроется за ее вопросом, она тоже догадывается, о чем я думаю сейчас. Я, наверно, испытал бы чувство стыда, не будь так обессилен, измучен и взвинчен. Она долго молчит, как бы прикидывая, стоит ли говорить, затем очень любезно все-таки произносит:

— Ладно, старикашка, спасибо. А вот то, что ты ее не навестил… — Она умолкает.

— Что? — кричу я в трубку.

— Ничего, — отвечает она. — Всего хорошего. Привет Гизи. — И кладет трубку.

Я устремляюсь в ванную, становлюсь под душ, струи холодной воды долго, с ожесточением хлещут меня по телу. Постепенно прихожу в себя.

Спрашивать легче, чем отвечать. Почему я не навестил Эржи? Стыд удерживал. Но сейчас дрожащий голос Йолан избавил меня от него. Собираюсь и иду к Эржи.

Первый раз я был у Эржи лет двадцать назад, вскоре после того, как Пали во второй раз посадили за решетку. В то смутное время полные тревог и волнений дни сменялись не менее тревожными ночами; я все ждал, что очередь вот-вот дойдет и до меня. А вдруг Пали изменят силы? Что, если его доведут до умопомрачения, замучают до того… что он проболтается и назовет мое имя?.. Или дознаются обо мне каким-нибудь окольным путем, как в свое время дознались о нем и Аранке? Стоило в цехе появиться постороннему, как я вскидывал голову; подходил к дому и открывал калитку, а сам думал: только ли мать ждет меня на кухне; прежде чем отворить дверь, озирался по сторонам; засыпал с мыслью, не придут ли ночью за мной. И какую же радость доставляла мне тогда теплая постель, свободный вечер, тренировки, матчи. Меня уже поставили центральным защитником. В. Папп, помогая мне совершенствовать удар головой, говорил: