Ференц Загони - На распутье

А вечером направился к Эржи, нажал на оконную раму, окно оказалось закрытым, постучал, но никто не отозвался. Я принес сверток, деньги и письмо. Из-за последнего должен был увидеться с ней, так как на него ждали ответа. Поэтому, не долго думая, я вошел во двор и постучал в дверь. Она тотчас открыла ее и быстро захлопнула за мной.

Я впервые видел ее так близко, во весь рост. На ней было длинное платье с закрытым воротом — рассчитывала, что я зайду, или поджидала кого-то другого? На кухне, куда я попал, царил образцовый порядок, дверь в комнату была открыта, по-видимому, Эржи находилась в комнате, когда заметила — наверняка проследила, — что я завернул во двор, постель тоже была прибрана.

Она стояла напротив меня, скрестив руки на груди, кончиками пальцев касаясь плеч, — так, наверно, она прикрывалась бы, если бы я застал ее нагой, — громко, порывисто дышала. Зардевшаяся, она выглядела сейчас очень молоденькой, хотя года на три или четыре была старше меня.

Я пролепетал, что не мог не прийти, попытался даже передать наказ Йолан о том, что нам надо создать впечатление у посторонних, будто мы… Но, окончательно смутившись, умолк, быстро отдал все, что принес, и попросил сейчас же написать ответ.

Она подсела к кухонному столу, опустила пониже лампу. Освещенные сверху, ее светлые волосы стали еще более золотистыми; прочитала письмо, взглянула на меня и, как мне показалось, улыбнулась. Затем, перевернув листок, на обратной стороне письма принялась писать ответ. Я сидел напротив и мог бы прочесть все, что она пишет, но поддался другому соблазну: смотрел на ее сверкавшие в электрическом свете волосы, на ее плечи, руки, которыми она выводила строчки, на ее грудь…

Хлопнула калитка, затем где-то щелкнул замок.

Эржи вскинула голову, перо застыло у нее в руках. Мы долго молча смотрели друг на друга, потом она снова склонилась над письмом и стала писать.

Закончив, Эржи пробежала написанное глазами — теперь уже не торопясь, — вложила в новый конверт, провела кончиком языка по краю, не сводя с меня глаз, запечатала и протянула мне.

— Пожалуйста, — сказала она таким тоном, словно спрашивала: ну а чего еще вы хотите от меня?

— Пусть вас не стесняет мое присутствие, — произнес я, помолчав. — Вы ложитесь. А я посижу и, когда все в доме уснут, осторожно открою окно…

Она поднесла палец к губам, показывая глазами на стену.

Мы сидели молча, и, если наши взгляды встречались, оба опускали глаза. Спустя некоторое время Эржи шепотом сказала:

— Нужно потушить свет. Не так заметно.

Она встала, подошла ко мне, повернула выключатель. Платье ее привело в движение воздух, и в нос мне ударил запах ее тела. Кухня исчезла, остались, усилившись во сто крат, голос, запах, неодолимое влечение. Я заставлял себя думать о Пали, упрямо, настойчиво, судорожно цепляясь за воспоминания, чтобы взять себя в руки, даже попытался считать… Но чувствовал, что все мои усилия напрасны… Нет, не могу!

Я вскочил.

— Уйду, — сказал я таким тоном, словно меня выгоняли.

Она поняла. Прошла в комнату, бесшумно приоткрыла окно, выглянула на улицу. Я поспешил за ней, и, когда оказался у нее за спиной, она отступила и коснулась меня…

Не в силах больше владеть собой, я обнял ее и, охваченный безумным порывом, прижал к себе…

Она отчаянно отбивалась, отталкивала меня, но тщетно: я не выпускал ее из своих объятий… Для меня не существовало ничего на свете, только Эржи и я, вернее, не было ни ее, ни меня, только мы вдвоем.

На следующий день я категорически заявил Йолан, что больше не пойду к жене Пали. Так и сказал: думай обо мне все, что хочешь, но не пойду. Дайте любое задание, самое что ни на есть трудное, только не это.

Я уже приготовился выслушать ее гневную проповедь, выдержать ее пристальный, подозрительный взгляд. Но вместо этого она молча согласилась со мной.

Я старался выбросить этот случай из головы. И если он тем не менее всплывал в памяти, старался оправдать себя тем, что в двадцать лет не я один терял голову и за грехи, совершенные в молодости, пожалуй, не стоит терзаться всю жизнь.

Как пьяный, выхожу я из дому, бреду по Юллёйскому шоссе, сажусь в такси, мимо меня стремительно бегут дома. На площади перед собором отпускаю такси.

Темные, безмолвные кусты, острый шпиль колокольни, казалось, собирается пронзить небо с красующейся на нем аляповатой луной. На скамейках шушукаются парочки. Я быстро прохожу мимо них и тут же сворачиваю за угол. Останавливаюсь у ограды и жду, не залает ли пес, иду дальше. Наконец оказываюсь перед той самой корчмой. Тишина, старая шелковица совсем одряхлела, столиков под ней уже нет. Нет и корчмы, двери ее замурованы. Иду по улице, вижу двухэтажный дом, останавливаюсь против него, первое окно справа от ворот. Какое оно маленькое! Две узенькие створки, сверху крохотная форточка. Неужели оно и тогда было таким? Да и тот ли это дом? Если вытяну руку вверх и подпрыгну, то, пожалуй, достану до второго этажа.

В конце улицы показываются прохожие. Я делаю вид, будто прогуливаюсь, дохожу до угла… Впрочем, зачем прятаться?.. Останавливаюсь возле бывшей корчмы, царапаю ногтем стену, пропускаю мимо себя людей и возвращаюсь. Заглядываю в окно. Стекло в комнатной двери занавешено, чтобы с улицы нельзя было увидеть, что делается в освещенной кухне. Ищу чью-нибудь тень, что-нибудь похожее по очертаниям на нее. Хоть какие-нибудь признаки, свидетельствующие о том, что здесь живут Гергеи. Может быть, спросить у соседей? А что, если меня подведет голос? Если начну заикаться? Если не смогу произнести его фамилию?

Я вхожу в подворотню, и мне кажется, что надо пригнуться, до того здесь все низко, мрачно, безрадостно, стены черные, будто их закоптили. Во дворе стоят в ряд вросшие в землю деревянные сараи, посредине колодец с воротом, возле дверей цветы, плющ. Все так, как тогда. Справа первая дверь, краска потрескалась, через крохотное оконце просвечивает желтый свет, кружевные занавески, за ними другие, более плотные.

Надо постучать.

Я протягиваю согнутый палец, но стукнуть не решаюсь. Надо бы прислонить его, и он сам застучал бы, потому что дрожит. Нагибаюсь, делаю попытку разобрать надпись на медной табличке. «Гергей». Неподалеку открывается дверь, выходит мужчина, останавливается. Путь к отступлению отрезан.

Стучу.

Тишина.

Снова стучу.

Голос пожилой женщины:

— Кто там?

Мужчина во дворе крякает, громко сплевывает.

— Кто там? — слышится уже ближе.

— Старый друг.

Женщина медленно открывает дверь, словно боясь впустить в дом новую беду.

Передо мной стоит Эржи. Но прежняя, а та, которую я видел на похоронах. Усталая, худая, старая.

Она не узнает меня. Я молчу. Она тоже. Смотрит, шире распахивает дверь, чтобы получше разглядеть.