Ференц Загони - На распутье

— Кто вы? — спрашивает она, все еще не узнавая меня.

Я вхожу, свет от висячей лампы падает на меня.

— Яни Мате! — вскрикивает она, подносит руку к губам и как подкошенная падает на стул, хватается руками за стол, опрокидывает корзинку, из нее выкатывается клубок и исчезает под шкафом. Со звоном падает спица, а следом за ней — недовязанный пуловер.

Я тихонько закрываю за собой дверь, но продолжаю держаться за ручку, словно меня здесь подстерегает опасность и я должен быть готовым в любую минуту бежать.

Выцветшие светлые волосы рассыпались по столу, среди них ни одного седого.

На кухне все почти так же, как и тогда: справа белый шкаф, слева стол, покрытый пластиком, стулья, умывальник, вешалка для полотенец. На стене фотографии: их дочери в подвенечном платье, Пали в молодости — когда он вышел из тюрьмы. Кто-то стоит рядом с ним. Подаюсь вперед, чтобы получше рассмотреть. Да, ошибки быть не может — это я. Я и Пали. Две тощие фигуры.

Эржи, положив голову на стол, беззвучно плачет.

Дверь в комнату закрыта, занавешена. Будто за ней свято хранится прошлое. Пойти туда? Открыть дверь?

Наконец Эржи успокаивается, но голову не поднимает.

Я стою не двигаясь, тень от меня падает на дверь. Может, нажать на ручку и уйти?.. Нет! Уйти я уже не могу. Прохожу вперед, сажусь на стул, беру Эржи за руку. Она смотрит на меня. Вся в морщинах, некрасивая.

— Зачем вы пришли? — спрашивает она.

— Не знаю, — отвечаю я. — Сам не знаю. Вы считаете, что я поступил дурно?

— Нет, — со стоном вырывается у нее, — не дурно.

Она вытирает слезы, пошатываясь, поднимается и смотрит вокруг, словно ищет костыли, затем подходит к шкафу, открывает дверцу, выдвигает ящики, достает тарелку, прибор, вытирает на ходу платком глаза, кладет передо мной салфетку и прибор, ставит тарелку. Снимает с плиты кастрюлю и, подложив под нее газету, водворяет посередине стола.

— Кушайте, Яни, — говорит она, уже, кажется, совсем успокоившись.

У меня язык прилипает к небу, сижу молча.

Мне вспоминается, как мы переезжали на новую квартиру, как тащили на верхний этаж большой шкаф. Пали и грузчик поддерживали снизу, но на узком повороте одному из них нужно было отпустить. Пали не отпустил, зато грузчик охотно сделал это. Шкаф подался назад, основной своей тяжестью навалился на Пали, а он все держал, медленно ступал, даже не кряхтел, лицо его побагровело, но он шел… Я не верил, что он выдержит. Казалось, вот-вот отпустит. На нас спереди приходилось не больше четвертой части веса. Сейчас повалится шкаф, думал я, упадет, разобьется, Гизи начнет ругаться, ведь это антикварная мебель ее матери. «Опять этот твой друг…» — скажет она, а я отвечу, что квартиру все-таки он выхлопотал для нас, я даже не просил его. Он видел нашу комнату в общей квартире в пятьдесят шестом году. На заводе он ведал и распределением жилой площади. Сам все уладил и даже ордер принес на дом и остался помогать укладывать вещи.

«Ставь, Пали!» — крикнул я.

«Пошли, пошли, не останавливайтесь!» — возразил он, тяжело дыша.

А кто поинтересовался, в каких условиях он сам живет?..

Эржи опускает половник в кастрюлю, от супа валит пар; картофельный суп с колбасой, густой, наперченный. Такой же я ел у них и в сорок пятом, когда Пали вернулся.

Эржи разливает суп и говорит:

— Видите, Яни, вот и дожила я до этого дня. Я всегда говорила Пали: вот увидишь, в один прекрасный день постучится и войдет Яни Мате, вы пожмете друг другу руки и без всяких объяснений, оправданий сядете рядом, я поставлю перед вами тарелки, вы покушаете как следует, а потом поговорите, как подобает старым друзьям… — Голос у нее монотонный, бесцветный, и только слова облечены в какую-то форму, имеют определенный смысл… — Не может того быть, чтобы старые товарищи ни с того ни с сего стали врагами. Да вы и не были врагами, просто повернулся стул, на котором сидел один из вас, плохой стул, вертящийся. Нужно было слезть с него и закрепить получше. Нельзя было ссориться, воротить нос, сердиться. Не может быть, чтобы такие товарищи… — Суп уже чуть ли не льется через край тарелки. Она кладет половник на кастрюлю. — Если нужно добавить, скажите. Приятного аппетита. — Она садится, опускает руки на колени и смотрит на меня.

Я наклоняюсь к тарелке, пар бьет мне в нос, щиплет глаза. Ложка падает на пол, я утыкаюсь лицом в стол…

Нас сфотографировали у заводских ворот в апреле сорок пятого года, в день возвращения Пали Гергея.

Мы расчищали от развалин склада задний двор, извлекая из-под щебня все, что могло пригодиться, когда кто-то промчался мимо и издали крикнул:

— Пали Гергей у ворот! Там такая баталия началась.

Я бросился туда.

— Подожди! — крикнул В. Папп и припустил за мной.

Я прибежал к воротам в разгар потасовки. Худощавый, высокий брюнет — это был действительно Пали — отвешивал оплеухи низкорослому, тщедушному, плюгавому типу в изодранном пальто, в рубашке с распахнутым воротом, в фуражке. Если бы мне не сказали, что это бывший начальник отдела найма Гоац, я ни за что бы не узнал его. Оплеухи обрушивались на него, как при замедленной киносъемке.

Вахтер — он поступил к нам на завод позже и поэтому не знал Пали — с недоумением наблюдал за происходящим, засунув пустой рукав в карман, а другой рукой возбужденно жестикулируя.

— Этот долговязый, — ткнул он в сторону Пали, когда я подошел, — хотел пройти напролом, я, конечно, не пропустил. А господин Гоац как раз подъехал. Не успел я пропустить его, как этот тип набросился на него.

Низенький человечек стойко принимал удары, как чучело-силомер в городском саду; лишь изредка он откачнется назад, но тут же выпрямится, по-прежнему оставаясь на месте. Ярость Пали, видимо, еще не иссякла, вспышки ее то и дело повторялись, он толкал человечка в грудь, тесня его на самый край тротуара, тяжело дышал и наносил все новые и новые удары. Затем вдруг крикнул:

— Защищайся, скотина!

Йошка В. Папп, словно подхлестнутый этими словами, заорал во всю глотку:

— Браво, товарищ Гергей! Разбей подлецу морду!

Пали уже занес было руку, но голос Паппа остановил ее, удара не последовало. Он повернулся. Увидев меня, подбежал, обнял.

— Яни… Яни… Яни…

Первое партийное собрание состоялось в старой столярной мастерской. В узком и длинном помещении вместо окон зияли пустые проемы, задняя стена была изуродована основательной пробоиной, крыша кое-как держалась на стойках.

Мы начали уже в сумерках. Над трибуной, сколоченной из старых досок, на оголенном проводе висела чуть мерцавшая лампочка, под ней, словно каменное изваяние, стоял худой Пали в своем суконном костюме, полученном от Общества помощи пострадавшим на войне. В сарае было холодно, в оконные проемы врывался пронизывающий до костей ветер. Пали ждал, когда сидевшие на скамейках утихнут, но и в наступившей тишине продолжал молчать, окидывая глубоко запавшими глазами ряды собравшихся. Наконец глуховатым голосом он произнес: