Ференц Загони - На распутье

— Ну, поднимайте рюмки, давайте выпьем, — предложил я. — По этому случаю, право же, стоит выпить, ребята.

Митю проворчал в ответ:

— Выпить? А сам передергиваешь! Наливай себе полную рюмку, тогда выпью.

Я подлил себе вина, и мы выпили. После нескольких рюмок Митю обратился ко мне.

— Послушай, Яни. Ты сейчас счастливый жених, и я не стану тебя отговаривать, женись, ведь ты самый старший среди нас. Но я расскажу тебе одну поучительную историю, которую слышал от отца. Старик в былые времена каждый вечер пил кофе в японском кабачке, его посещали многие журналисты, артисты, юристы и прочие, ну и девицы легкого поведения, конечно. Полиция часто устраивала облавы, шпики знали чуть ли не всех проституток в лицо. Стоило им, войдя, только дать знак, как дамочки степенно, чтобы избежать скандала, выходили на улицу. Однажды перед самым закрытием кабачка нагрянули несколько шпиков, и одна девица не вышла по их знаку, а подскочила к собиравшемуся уходить журналисту, который был уже под мухой, и прошептала ему на ухо: «Ради бога, скажите, что я ваша невеста». И их пропустили. Несколько дней спустя шпик встретился с журналистом, представился ему и сказал: «Господин редактор, разрешите дать вам добрый совет: не женитесь на своей невесте».

Последние слова Митю заглушил гомерический хохот.

Мне словно плюнули в лицо.

— Все вы подлые, гнусные твари, — прошипел я с еле сдерживаемой яростью. Но в глубине души мне стало стыдно, не за себя и не за Гизи, сам не знаю, за кого, скорее всего за тех, кто был способен даже кристально чистую девушку смешать с грязью.

— А ты сосунок, — сострил один из компании, — и к тому же в будущем с обширной родней.

Это уже было слишком. Вне себя я стукнул кулаком по столу.

— Мерзавцы и подлецы! Назовите хоть одно имя!

Все молчали.

— Ну что, молчите?

— Тебе тоже лучше бы помолчать, — с упреком заговорил Митю. — Зачем сразу лезть в бутылку? Разве с тобой и пошутить нельзя?

«Хороши шуточки, — злился я про себя, но уже без прежней ярости. — Шутить можно, да нужно знать меру, все имеет свои границы…»

Я знал, что за Гизи многие бегали, и знал, как проявляется уязвленное самолюбие: кто имел успех у нее, тот злословит хвастливо, а кто потерпел фиаско, тот злопыхательствует.

Это случилось за год до того, как я стал играть в институтской команде. В ту пору тренировки футболистов и девушек-баскетболисток иногда проводились в одно и то же время, раздевалки находились под трибунами в противоположных концах коридора, а душевые — посередине, обе рядом. Футболисты, как бы по рассеянности или замечтавшись, частенько вместо мужского душа заходили в женский. Иной раз до того размечтаются, что «не замечая» ошибки, сбросят с себя халат, станут под душ и уже начинают регулировать кранами воду. Чаще всего это заканчивалось тем, что девушки сначала набрасывались на «рассеянных» с кулаками, а потом лупцевали их полотенцами и тапками. Взбучка не отбила охоту у юношей, более того, они уже начинали состязаться в умении лучше защититься, уклониться от ударов и, изловчившись, обнять какую-нибудь девушку. А потом поджидали ее у ворот и с притворным смущением извинялись.

Особенно много таких «рассеянных» искали встреч с Гизи. У нее больше всех было почитателей и поклонников, потому что Гизи действительно была самой привлекательной в баскетбольной команде: стройная, для баскетболистки, скорее, среднего роста, но вообще довольно высокая, широкоплечая и в то же время женственная, с темно-русыми волосами и голубыми глазами. Грудь у нее была полная, но даже на соревнованиях она не надевала бюстгальтера (говорила, что он стесняет и раздражает ее) и поэтому всегда привлекала внимание зрителей, особенно мужчин.

На первой же после моего сообщения о женитьбе тренировке (я уже раскаивался в том, что перешел в институтскую команду) меня встретили холодно, недружелюбно. Я нарочно опоздал немного, чтобы избежать обычной болтовни перед игрой, быстро переоделся и собрался было выйти на поле, как ушастый Деги остановил меня.

— Папаша, погоди, ребята решили ответить на вопрос, поставленный тобой в несколько резкой форме в подвальчике Матяша.

Они придумали провести тайное голосование. В шкаф положили две шапки, раздали четырнадцать спичек (по числу игроков в команде вместе с запасными) и сказали, что сейчас при мне по одному войдут в раздевалку и опустят спичку в ту или иную шапку. Затем я могу сосчитать и получу ясное представление о Гизи.

Я выбросил из шкафа обе шапки, одну даже поддал ногой и начал одеваться.

На следующей тренировке я обнаружил у себя в шкафу записку, отпечатанную на машинке.

«Голосование состоялось без тебя, результат: 5 — да, 9 — нет».

Я сделал вид (другого ничего не мог придумать), будто не заметил записки, но пять огненных клейм жгли мне мозг и все внутри. Именно этим состоянием можно было объяснить то, что, когда за день до моей свадьбы Митю неожиданно предложил мне забыть ссору и в знак прежней дружбы провести с ними свой последний холостяцкий вечер, я согласился. Я втайне надеялся, что мне каким-то образом объяснят смысл голосования и все прояснится, дурацкая шутка, идиотская игра, грубая клевета будут разоблачены.

Мы собрались вечером накануне свадебной церемонии в огромной мастерской отца Деги, оборудованной в мансарде одного из домов на Белградской набережной. Одна стена ее, выходившая на Дунай, была сплошь из стекла. Огромное помещение можно было разгородить портьерами на несколько кабин, отсеков. Кроме гранитных глыб, готовых и неоконченных скульптур, здесь стоял стеллаж для инструмента, верстак и кушетка. Помимо этого помещения, имелась еще ванная.

Вино принес в плетенке Митю, сказал, что это бадачоньское. Я был плохим знатоком вин, но, как выяснилось позже, оно оказалось вовсе не бадачоньским. Сам Митю не очень-то налегал на вино, ребята тоже лишь прикладывались для виду, а меня все потчевали: мол, на мальчишнике так полагается, последний раз. Душевные сомнения увеличили жажду, и я пил. После трех-четырех стаканов я почувствовал себя плохо, наверно, в вино подлили чистого спирта. Меня втащили в ванную, там меня начало рвать. Все казалось мне отвратительным, мерзким, ни на что глаза бы не смотрели, хоть бы провалилось все в тартарары.

Кто-то пошел — не знаю, кто именно: в глазах у меня все расплывалось, я видел лишь смутные очертания — и, хохоча, сказал: выходи, иначе прозеваешь самое главное. Я попытался встать на ноги, но не смог, тогда меня подхватили под руки и, поддерживая с двух сторон, повели, предупреждая на ходу, чтобы я даже пикнуть не смел, иначе все испорчу. Сдвинутыми портьерами мастерскую разделили на две неравные части, мы вошли в большую, лампа здесь не горела, но было не очень темно, потому что свет проникал сквозь портьеру. Меня усадили в кресло.