Ференц Загони - На распутье

— Помнишь, — слышу я голос Кёвари, — в кабине на лодочной станции я сказал, что ты служишь примером для нас…

— Потому что умею ловко лавировать, — иронизирую я.

— Да, я объяснил тогда именно этим, — подтверждает он. — Но с тех пор у меня на многое открылись глаза, многое изменилось. Мы были глупыми, не раскусили тебя. Вернее, я ошибся в тебе, переоценил. Думал, ты действительно не промах, и с тобой стоит дружить. Собственно говоря, хорошие отношения со своим директором никогда не повредят. А ты благоволишь ко мне, полагал я, потому что нуждаешься в поддержке молодежи. Один начальник делает ставку на пожилых, другой — на молодых. Нынче модно заигрывать с молодежью. Так я считал. Уж если быть до конца откровенным, то нужно признаться, что я немного разочаровался в тебе. Издали ты казался мне солидным, всесильным авторитетом. Когда же я познакомился с тобой поближе, побеседовал, вижу ты и позер немного, и хвастун, и даже смешон.

— Словом, ты лгал, когда говорил, что берешь с меня пример? — Я чувствую, как у меня все кипит внутри. Надо уходить, бежать отсюда. — Тебе импонировали мой солидный возраст, машина, участок на берегу Балатона и еще бог знает что. Значит, ты обманывал своего директора? — Я смеюсь. — Теперь я знаю, что последует. Ты перевернешь все шиворот-навыворот. Прибегнешь к самобичеванию, чтобы предстать в другом обличье. Мол, твое мнение обо мне настолько изменилось, что теперь ты уже искренне уважаешь и ценишь меня… — Я произношу это грубо, повышенным тоном, бросаю, швыряю в него слова.

— Нет, нет, нет! Ты извращаешь смысл моих слов! — протестует Кёвари.

И этим он еще больше бесит меня.

— Обрушил бы все ракеты в одну точку с риском для собственной жизни, — безжалостно бичую я его. — Или прыгнул с моста, чтобы доказать свою готовность к самопожертвованию? Неужто и этот камуфляж все для того же: не клюнет ли директор? Что тебе надо? Не думаешь ли ты, что меня может интересовать твое вранье? Не лучше ли нам расстаться и идти каждому своим путем? — Тут я уже кричу: — Пошел ты к черту! Слышишь?

Я хочу встать, он хватает меня за руки и, боясь, что я уйду, удерживает силой.

— Нет, нет, дядя Яни, не надо так, погоди! — умоляет он. — Я по глупости наболтал всякой ерунды, такая уж у меня натура. Мне нужно сказать тебе кое-что важное, сообщить, что…

С быстротой молнии проносятся мысли: может быть, Гизи, Эржи, Йолан, министерство, хорошее, плохое, разрыв, мольба, прощение, зов, проклятия, радость…

— Между прочим, некоторые из наших тогда в кабине… — торопливо, глотая слова, продолжает он. Я сразу же перестаю строить догадки, и вместе с растущим недоумением сосредоточиваю внимание на одном пункте. — Знаешь, я кое с кем из своих друзей обсуждал все это… и мы пришли к выводу…

— Любопытно! К какому же? — Я не скрываю своего нетерпения.

Он бьет кулаком по спинке скамейки.

— До чего же глупо я все объясняю, — досадует он. — Тебе следовало бы самому прийти и поговорить с нами… — Он явно волнуется. — Мы до ночи спорили о тебе, об истории с Гергеем, обо всем, что происходит на заводе, о давнем прошлом и… и высказывали предположения о твоих переживаниях, раздумьях… о причинах, заставивших тебя скрываться… Не улыбайся, сейчас я говорю истинную правду. Мы считаем тебя теперь не только примером, но и нашей надеждой. Тебе плевать на положение в обществе, на высокий пост, на преуспеяние, тебя не интересует личная выгода, погоня за деньгами… — Он снова берет меня за руку и с мольбой в голосе спрашивает: — Так ведь? А?

— Нет, не так, — сухо отвечаю я.

— Лжешь! Не может быть! — кричит он, выходя за рамки приличия.

— Замолчи! Ты, видимо, забыл, что я гораздо старше тебя.

— Ты прав. Если мы заблуждаемся, то нам ничего другого и не остается, как уважать твой возраст, — грубо отвечает он.

— Ну это уже слишком! Убирайся!

— Ты не можешь запретить мне сидеть на скамейке.

Я встаю. Он тут же вскакивает и преграждает мне дорогу. Голос его опять испуганный и умоляющий.

— Нет, не поступай так со мной. Или по крайней мере помоги разобраться во всей этой сумасшедшей кутерьме, я ничего не понимаю.

— Какое мне дело, понимаешь ты или нет?

— Ага! — восклицает он. — Вот, значит, как. Тебе ни до кого нет дела. Теперь я начинаю кое-что понимать.

Я разражаюсь злым, саркастическим смехом.

— Понимать? Что ты способен понимать, кроме того, чтобы отсчитывать, сколько осталось до смерти или до ухода на пенсию того или иного, чье место на заводе ты метишь занять? Деньги, прибавка в зарплате, одним словом шкурничество — вот цель твоей жизни. Разве тебя интересует что-нибудь еще на заводе? Этим ограничивается круг твоих интересов в жизни! Думаешь, я забыл твои слова? Они до сих пор звучат у меня в ушах, ей-богу, и сейчас в голове звон стоит от них.

Я резко поворачиваюсь и направляюсь к нашему дому. Он следует за мной по пятам и бубнит в затылок:

— Если бы ты выслушал меня, черт возьми! Если бы не перебивал на каждом слове, то, возможно, понял бы. Но ты ведешь себя так, словно все еще директор… только с собой и считаешься, слушать никого не хочешь, лишь собственный голос способен повергнуть тебя в волнение или умиление.

Я резко останавливаюсь и кричу ему:

— Что ты сказал?

Он чувствует, что задел меня за живое.

— Сам себе дифирамбы поешь, — говорит он, теперь уже без промаха попадая в цель. — Слышишь только то, что исходит из твоих уст, подмечаешь только то, что тебе выгодно, из всего сказанного мной запомнил только то, что можно использовать против меня. Вот весь ты тут…

— Словно я все еще директор? — резко перебиваю я его.

— Да. Ты не ошибся. Или у тебя другое мнение? Разве не так? Ты даже не хочешь потрудиться выслушать меня до конца, не говоря уже о том, чтобы постичь смысл моих слов, помочь мне излить все, что у меня на душе…

— За кого ты меня принимаешь? Что я, нянька тебе или психиатр?

— Вот видишь, ты взял именно тот тон, о котором я только что говорил. Ну что ж, продолжай в том же духе. — Он замедляет шаги, отстает от меня. Я иду дальше, дохожу до угла нашего дома, отсюда видны окна моего кабинета и Гизиной комнаты. Смотрю вверх. В обоих темно. Поворачиваю назад. Кёвари продолжает стоять в темноте.

Медленно возвращаюсь к нему.

— Видишь ли, — говорю я и кладу на плечо ему руку. — Я погорячился, да и ты тоже. Давай потолкуем спокойно. Хотя заранее можно сказать, что из нашего разговора ничего путного не выйдет. Ну, выкладывай все, что у тебя на душе. Я не стану перебивать, постараюсь понять тебя.

Я направляюсь к Юллёйскому шоссе. Кёвари идет следом за мной.

— К себе не подымешься? — спрашивает он.

— Нет.

— Почему?

— Не будем об этом! Говори, а то передумаю, не стану слушать.