Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Гришанкову хотелось грохнуть трубку о стену, но он нашел в себе силы аккуратно положить ее. «Подставлять Серегина?! Да ведь это же свинство! — обеспокоенно думал он, шагая из угла в угол. — В угоду каким-то амбициозным потугам втаптывать в грязь человека, прошедшего войну, строившего завод, отдавшего сборочному цеху почти всю жизнь! И из-за чего? Из-за «молнии комсомольского прожектора», которая по сути, по духу своему призвана критиковать недостатки, вскрывать организационные просчеты!..»

— Семен Яковлевич, вы идете? — заглянул в кабинет Фоминский. — Сейчас будет первое распределение КТУ в бригаде Игоря.

Начальник пристально посмотрел на аппарат прямой связи с секретарем парткома и, сильно выдохнув, направился вслед за заместителем.

Гришанков и Фоминский появились в «аквариуме» мастера Серегина вовремя — бригада Михайлова только что собралась. Рабочие были торжественны, серьезны: сейчас сами станут решать, кто и как работал в феврале, кому сколько заплатить! Да, еще никогда не было такого в сборочном цехе. И в столь странной ситуации уже не заартачишься, не закиваешь на других, вымаливая себе большую оплату. Поэтому все и серьезны: ты думаешь, что работал хорошо, а вдруг сейчас кто-нибудь скажет «плохо», что тогда? У кого требовать милости? На кого жаловаться? На самого себя, что ли?

Гришанков со всеми поздоровался за руку, а когда глаза его встретились с ликующим взглядом бригадира, не мог сдержать широкой улыбки.

— Что, Михайлов, что?

Игоря опередил Фоминский:

— Я вчера рассказал ребятам, как следует отнестись к КТУ. Бригаде все ясно.

И сразу все заговорили, перебивая друг друга, напряжение словно рукой сняло, ребята повеселели. И наверно, общий разговор продолжался бы долго, не выйди на середину Вадик. Нахмурившись, он сказал:

— Если мы всем поставим равный коэффициент трудового участия, то за февраль все получат одинаково. Понимаете?

— На чево ты намекаешь? — Измайлов преображался на глазах: широкая грудь его устрашающе двинулась на Вадика.

Небрежно оттеснив Петю плечом, мастер Серегин одобрительно сказал:

— Все одинаково работать не могут. Кто-то из вас порасторопней, кто-то помедлительней. Вот и думайте, кому какой КТУ поставить. Нянек теперь у вас нет. И не будет.

Все опять замолчали. Ребятам было непривычно обсуждать поведение своих товарищей при начальстве, а начальству — Гришанкову и Фоминскому — подумалось, что не стоит сейчас, при первом распределении КТУ, заострять внимание ребят на конфликтных ситуациях. Ведь последнюю неделю февраля ребята по собственному желанию поочередно оставались сверхурочно, без дополнительной оплаты, и вырвали программу месяца!

— Не все одинаково работали, — гнул свое Вадик. — Неужели Измайлов должен получить такую же зарплату, как Толя?

— Ты меня не задевай, — огрызнулся Измайлов.

— Как это тебя не задевать? — усмехнулся Серегин. — Ты что, не от мира сего?

— Да ладно вам, Василич, — вымученно улыбнулся Петя.

Гришанкову вдруг стало жалко подавленного всеобщим осуждением сборщика. Он вспомнил, что в других бригадах цеха — не коллективных, как эта, — весь разговор тратится на выбивание у мастера большей оплаты по разным нарядам. Здесь же — по одному, общему на всех наряду — подобным и не пахнет. Идет откровенный товарищеский разговор о работе, об отношении к ней, а не о деньгах.

— Мое мнение такое: нечего потакать, — спокойно говорил Вадик. — Кроме Измайлова есть еще два приятеля. Член бригадного совета Штеменко и рохля Крушин. Практически из-за них мы и работали сверхурочно. Так что им тоже следует понизить КТУ. На две десятых каждому.

Понижение КТУ на две десятых — понижение зарплаты Измайлова рублей на сорок, а Штеменко и Олега, как специалистов высшего разряда, — на все пятьдесят. И все знали, что отобранные за безделье деньги не уйдут на сторону — будут распределены цеховым бюро труда и зарплаты между теми членами бригады, которым не понижен КТУ.

— А вот Толику, самому молодому и самому старательному, надо повысить коэффициент, — продолжал Вадик, и все внимательно слушали его.

— Правильно, Вадька! — горячо поддержал бригадир. — Хватит церемонии разводить. Так и записываю: Штеменко, Измайлову и Крушину понизить КТУ, Толику повысить. Ты согласен, Тарас?

— Согласен, — опустил голову сварщик. Жену его сегодня ночью увезли в роддом, деньги сейчас нужны, как никогда, но что здесь скажешь? Сам виноват.

— Игорь! — недоуменно воскликнул Фоминский. — У Штеменко жена рожает. Ему для ребенка покупать надо!

— Довольно о молодых семьях! — бросил Вадик. — О семьях положено думать, когда к верстаку идешь, а не к кассе.

Вот и все: бригада решила — не встревай. «Может, это и есть самый главный путь, на который призвана натолкнуть новая форма бригадной организации? — подумал Гришанков. — Все мы добренькие, все мы жалостливые, но стальные законы экономики требуют строгого исполнения своих обязанностей всеми, без исключения, работниками. Поблажка одному гарантирует лишь сбой в цепи производственных отношений. Сегодня мы простим Штеменко, Крушина, Измайлова, завтра пожалеем других — и пошел развал, а не работа».

Он встретил испытующий взгляд Серегина и быстро отвернулся: вспомнился недавний разговор с Гором, и стало как-то неловко смотреть в глаза мастеру. Подумалось: а ведь он предал Серегина — мелко, себялюбиво, подло предал. И сразу стало горько на душе. Сказав всем: «Хорошо, продолжайте без меня», он направился к двери.

Зная, что все смотрят ему в спину, у порога он обернулся и, покаянно глядя в устало прищуренные глаза старого мастера, добавил:

— За смелые и решительные действия по выполнению месячного задания я премирую бригадира Михайлова ста рублями. Членам бригады и моему заму Фоминскому — по семьдесят.

— Ура! — все бросились «качать» бригадира.

Семен Яковлевич уныло брел вдоль конвейера и думал, что вот еще одна весна наступила, тридцать шестая в его жизни. Радоваться? Или грустить?.. Бог знает… Вроде весна! А как подумаешь, что еще одна, так сразу становится неуютно — уходят, уходят теперь весны, а не приходят.

Он посмотрел, как бригада Жени Паинцева наводит последние штрихи на готовой рвануться в жизнь машине, и вышел из корпуса. Он не отдавал себе отчета в том, для чего и зачем идет в партком, он лишь думал, что конфликтовать с Гором никак не входит в его планы. По авторитету и власти на заводе Александр Ефремович стоит вровень с директором, и сталкиваться с ним — значит обречь свое дальнейшее продвижение по службе на неудачу. Но он шел и шел, преодолевая самого себя, прямо по лужам.

Только войдя в здание заводоуправления, он четко понял, зачем идет. И сразу стало легче. Что такое карьера, подумал он, когда жизнь проходит. И нужна ли она, карьера ради карьеры? Разве неинтересно в наше сытое время быть просто честным человеком, которых пока еще не так уж и много… Он с легкой улыбкой вошел в кабинет секретаря парткома, терпеливо подождал, пока Гор не решит несколько вопросов с руководителями двух отделов, и после этого с такой же легкой улыбкой сказал Александру Ефремовичу: