Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Тропа рассекала спутанное овсяное поле. Лысуха, выгнув шею, на ходу успевала набирать шелестящие пучки стеблей, рвала их с корнем и звучно хрумкала, пришлепывая губами. В конце поля на луговинке стоял обтесанный межевой столбик с надписью: отсюда вела Зинаида отсчет своим «кварталам».

Она могла повернуть влево в сухозвонные сосняки и старые сечи, могла поехать прямо к шоссе, пересечь его и двигаться мелколесьем по обочине, но Зинаида взяла вправо — предстоял затяжной путь по взгорьям окраинного «большого круга».

Некоторое время ехала опушкой, но, миновав заросший багульником и уже высохшей таволгой овражек, круто повернула Лысуху в лес.

Пригибаясь под темными, чутко шелестящими осыпающейся хвоей сводами елей, пробралась на обширную поляну с рядами ершисто растопыренных сосенок и возле крайнего деревца, у воткнутой высокой рейки с годовыми промерами роста, достала карандаш, отчеркнула рейку на уровне вершины, пометила: «10 сентября 1983 года».

Хорошо поднялись сосенки, на целых два вершка. Да и как им было здесь не расти: междурядья обкошены, вездесущий ивняк порублен и сложен в кучи, приствольные круги взрыхлены — целую декаду с Григорием торчали на делянке.

За посадками рыжела болотника. Лысуха, вздрагивая кожей, выбралась из воды на кочковатик, рассекла грудью ивняк и вышла к полю. И здесь пластался жиденький, с поникшими метелками овёсец. За полем стояла Нечайка, деревенька в три дома.

В огороде крайней подслеповатой избы — окна наполовину заложены ватой, войлоком — копошилась старуха Марфа Андреевна Коптева, по прозванию Зернышко.

Зинаида подъехала к тыну. Старуха живо выпрямилась — маленькая, крепкая, какая-то ядреная. Лицо тоже крепкое, гладкое, румянец во все щеки. Во всем ее облике — простота и значимость. Какие, мол, еще хитрости-премудрости, живу прямо, открыто и ничего другого не знаю. Одним словом — «зернышко».

То ли на третий, то ли на четвертый год после войны жал рожь в Нечайке эмтээсовский комбайнер. Марфа же пасла скотину. Она, выйдя замуж уже тридцатилетней за безногого Мотю Коптева, рядилась в пастухи. Как только комбайн выстриг поле с одного краю, Марфа пустила коров, сама пошла по рубчатому овальному следу. Но тут же остановилась, как-то растерянно оглянулась, опустилась на колени, пошарила по земле ладонями, опять же растерянно поднялась, постояла и вдруг припустила по полю. Комбайнер, увидев размахивающую руками, что-то заполошно выкрикивающую пастушку, остановился, сошел на, землю.

— Зернышко, зернышко теряешь. Ты посмотри, где-то дыра! Видишь, зернышко!.. — Она раскрыла кулак, на ладони лежали крупные, восковато блестящие зерна.

Комбайнер засмеялся, полез на площадку.

— У хлеба не без крох! — крикнул он с высоты, и комбайн тронулся.

Наголодалась Марфа за войну, хватила горюшка. В семье старшая, а за ней целый выводок — шестеро. Отца убило в начале войны под Киевом. Она вместе с матерью и двумя сестренками ломила в колхозе, все зимы — на лесоповале, а ела-то чего? Об этом и вспоминать жутко, слеза пробивает. А тут растерянное по жнивью зерно… Запомнился тот случай людям: видишь ли, зернышко обронили… подметила!

— Значит, в обход, Зинаида Матвеевна, — говорила старуха, растопырив заскорузлые ладони. — А я вот копаюсь, начала. Одной-то неуправно. Картоха ноне уродилась хорошая.

— Когда у тебя не родилась-то, Марфа Андреевна, скажи? Как крот носом в землю упираешься все лето. Еще бы!..

— Да уж чего, с малых лет так. Только и умеем с землей валандаться, больше ни на что негожи, — даже как бы виновато улыбалась старуха.

— На сдачу-то не записалась?

— Это чего? — навострилась Марфа Андреевна. — Про сельсоветского закупщика-то? Приходил, приходил. Вчерась. Говорит, не сдашь ли центнера два — трудное положение с планом. Нет, милая, отказала. Нет, говорю, дочерь заберет, сын. Побираются, и не стыдно. Старуха им картошку подавай. А сдашь в колхоз — сгноят. Кажную весну из хранилища бульдозером в овраг. Целые сусеки. Глаза бы не смотрели!..

— А я вот записалась, настоял: давай да давай!

— Тебе как же, на казенной работе…

Зинаида, почувствовав снисходительную нотку в голосе старухи, перевела разговор:

— А я вот в обход. Не слышно ли чего?

— Не слышно, — строго сказала Марфа Андреевна. — А может, что и бывает, да ведь я пустое место. Торчу вот на огороде. Грибники, правда, проходили, да и так, налегке, тянулись. И все туда, туда… К роднику, видать.

Зинаида направила Лысуху прямиком через паровое поле. «Чистый пар» — одно название; забытая это земля — лебеда, осот, сурепка лошади по брюхо. Когда же спохватятся? Пора же, давно пора сеять озимые.

Впереди уступчато высился холм Бычий. Он просвечивался солнцем, дымился в хвойные отдушины сизовеющим паром и, казалось, гудел от распирающих его сил.

У подножия холма тропка споткнулась о сосновый, светлеющий стесами срубик. В пробитое в верхнем венце отверстие вставлен желоб. Вода скатывается в илистую рытвину с чистым, чутко отдающимся по лесу журчанием.

Сколько помнила Зинаида, родничок жил всегда, он пробивался из-под корявых ольховых корней, выплескивал оседающие по закрайкам ребристые песчинки, шевелил затеняющие его шершавые листья папоротника и растекался по всей низинке, вспаивая жирную крапиву и борщевик.

В позапрошлом году Зинаида вот так же ехала «большим кругом». Остановилась у родника, напилась из пригоршни, посидела на зыбкой, сильно прогнувшейся ольхе, осмотрелась: неприглядное место. Размытый перегной, размокшие гнилухи, зыбь. К роднику не пробьешься. Кольнуло душу: мои угодья, кто же позаботится, — устыдилась.

Через неделю пришел с топором Григорий. Расчистил площадку, поставил над родником сруб, чуть повыше вкопал лавочку. И вот узнали люди, потянулись к срубу, набили торную тропу.

Холм Бычий покат и сух.

Зинаида дала Лысухе волю, и она шла как ей легче. — торопко, клоня голову, кривулями. Из-под копыт раскатывались шишки.

Вот и взлобок, вершинная точка на всю многоверстную округу. Здесь всегда Зинаида останавливалась и смотрела по сторонам из седла. Простор, безбрежность… Родные леса, поля, круто петляющая Шача, сенокосные луга, овраги. И там и сям деревеньки, деревеньки.

Обернулась Зинаида — где-то позади Семеновка. Солнце слепило. Загородилась ладонью, взгляд пробил белесую клубящуюся дымку — на зеленом лугу спичечными коробками домики, баньки. И как будто букашка какая в проулке — Григорий, растрясает копешки. Словно домой слетала, перемолвилась, подсказала, что да как, — и сердце на месте, вздохнулось глубоко и отрадно.

Опять дала Лысухе волю, и лошадь, припадая на задние ноги, охотно и споро пошла под уклон. Где-то на середине склона Зинаида, пропуская нависшие лапы ели, пригнулась и вдруг увидела в редкой поросли ребристой осочки тускло взблескивающую текучую змейку. Она тотчас развернула Лысуху и опять наклонилась. Так и есть: муравьиная дорожка — бежали, сновали лесные трудяги туда-сюда, и те, что под гору, все с ношами, хвоинки, чешуйки лишайника, кусочки коры и сухих листьев. Где-то тут муравейник. Странно, сколько раз проезжала, ничего не замечала. У нее каждый муравейник на учете. А может быть, поселилась новая семья?