Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

— Нечего разбираться! Ей председатель разрешил! Так-то! И не привязывайся — «тихо, мирно», — знаем, на что намекаешь!..

— Ладно, ладно, — сохраняя важную осанку, топтался Савосин. — Я тебя и не слушаю. А с Павлой Егоровной мы всегда договоримся. К Павле Егоровне — всегда со вниманием. Вот и завтра — навещу, поговорим. И помощь окажу посильную, как же, она льноводкой была, заслужила…

Зинаида дернула вожжи — нет сил слушать эту трескотню, — пошла широко, жестко. Павла Егоровна, поспешно и не в лад тыча посошком, засеменила следом.

Всю дорогу молчали. И только у двора Зинаида, развязывая узел веревки, нервно заговорила, бросая угрожающие взгляды:

— Какой наглец! Хозяин нашелся! Гнать бы такого хозяина в шею!.. Придет — не вздумай угощать прихлебателя! «Тихо, мирно»!..

Перетаскивая солому во двор, Зинаида выпрягла Лысуху, откатила двуколку под навесик.

Вышли — опять вместе — за околицу, в перемеженные поблекшими кустами поляны. Подул горьковато-терпкий ветерок, зашуршали черствые листья. Лысуха ступала вровень, обжигая плечо горячим дыханием.

Зинаида взглянула по сторонам, вздохнула глубоко, и сердце ее сразу обмякло: хорошо, что рядом лес, хорошо, что она всегда может уйти, забыться в его вольных, полных какого-то непостижимо-загадочного смысла просторах…

Углубилась в березняк. Куда ни глянь — белостволье такое, что слепит глаза. Под сенью раскидистых крон топорщились мелкие елочки. Зинаида вдруг удивленно остановилась. В спутанной влажной траве желтели вогнутые пуговицы-рыжики, целая россыпь.

Собрав рыжики, Зинаида прошла вдоль гряды. Березы здесь стояли тесно, мешая друг другу. На некоторых стволах белый стес с черным круглым клеймом — эти на поруб, для прореживания.

— Я тебе средненьких. Или потолще? — спросила Зинаида, заглядывая в вершины берез.

— Можно и потолще. Ребята сладят, управятся.

— Вот эту. Хороша, много дров наколется. И вот эту тоже… — отсчитывала Зинаида.

Старуха нашла в траве прошлогодний пенек, села, смотрела по сторонам, щурясь, пытливо.

— Лодыгин-то на зиму останется? — вспомнила Зинаида старухиного соседа.

— Кто его знает. Мы с ним не обчаемся. Пока живет, Захар в субботу на вездеходе приезжает.

— Если думно зимовать, пора о дровах заботиться.

— Не оставят на произвол. Захар — всем зятьям зять.

— Тоже верно, — вырубая на стволе зарубку, согласилась Зинаида. — Оба брата Пуховы хваткие… Ну вот, как раз восемь кубов будет, — закончив дело, сказала Зинаида. — Смотрите по зарубкам.

— Спасибо. Не ошибемся, не бойсь.

— Ну ладно, оставайся. Не знаю, когда теперь увидимся, — Зинаида вскочила в седло, перевязалась, напустила платок пониже.

Выехав за деревню, она оглянулась. Павла Егоровна, вытягивая руку с посошком, слегка согнувшись, тихо шла через поле.

Какое-то время Зинаида ехала проселочной дорогой. В глухом овраге стоял завязший по ступицы комбайн, торчали из-под колес прутья, перемолотая солома. Впереди комбайна, натянув трос, вездесущий выручальщик — «ДТ». Но все тихо, моторы заглушены, никого не видно.

Зинаида взглянула на косогор — вон где, на солнцепеке устроились. Комбайнер с трактористом выпивали полулежа, зеленела бутылка, коробилась газета с разложенными припасами. Парнишка в белой нахлобучке тоже сидел в кругу, ухмыляясь, осоловело вертел головой.

Зинаида проехала, они даже не удосужились спрятать бутылку. Тракторист, двигая тяжелой скулой, равнодушно посмотрел через плечо.

«Работнички, совсем обнаглели! — возмутилась Зинаида. — Нет, братья Пуховы не разлягутся середь дня, что ни говори, таким вот не чета».

Вокруг Залетаевки овес убран. Блестит обметанная паутиной стерня, белеют плотные копны, растерянное зерно набухло и потемнело. Лысуха, почувствовав в поводьях свободу, подошла к первой куче, принялась щипать измочаленную, мягко похрустывающую солому. Зинаида не понукала ее, смотрела на ровные ряды копен.

«Вот он, корм, получше того сена, что заготовили костромские шефы. Запрессовать бы ее, сложить в скирды, пока не замочило».

Дальше поехала спорее. Солнце уже клонилось к закату, а она всего на полпути. От Залетаевки свернула в лес. Холм Бычий оставался левее. Она поторапливала Лысуху, замечая, что из-за холма наплывала на небо тяжелая и вязкая наволочь.

В сосновом леске безымянного ручейка с грохотом поднялся глухарь, тускло сверкнули лоснящиеся черные перья — пошел напролом, сбивая лапник. Следом ринулась серая глухарка. И тут — ближе, дальше: фыр-р, фыр-р, шесть раз кряду. Стремительно ввинтились в сплетение ветвей гладкие плотные птицы.

Зинаида, придерживая вздрагивающую Лысуху, радостно улыбалась: вот они, наконец-то объявились, все семейство в целости! Последние шесть лет Зинаида ни разу не спугивала глухарей, боялась, что перевелась древняя птица. И вот в начале этого лета, проезжая «большим кругом», она наткнулась у заберега залетаевского клюквенного болота на выводок — шесть птенцов подняла, они бросились от нее скопом, неумело забарахтались в воздухе. А потом все словно канули, сколько Зинаида ни петляла вокруг Залетаевки — нет и нет… «Попались лисе, перестреляли?» — думала она встревоженно, объезжая кварталы. И вот они!

Расстегнув сумку, достала тетрадь, записала: «В залетаевском сосняке вспугнула семейство глухарей. Отец с матерью и шесть детенышей. Все крепкие, самостоятельные птицы, но держатся пока вместе. Подались в сторону холма Бычий».

Еще заезжала в три деревни Зинаида, отводила деревья на поруб, осматривала молодые саженцы лиственницы в дальнем урочище Раковка. Наволочь все сгущалась, клубилась со всех сторон, быстро смеркалось. А когда переехала Шачу и вывела Лысуху на прямую тропу к Семеновке, стало совсем темно. Уже в прогоне, когда показался дом с раскрытыми в освещенные сени дверями, с сидящим на пороге Григорием — огонек цигарки вверх-вниз, ждет, переживает, — налетел порывистый ветер и пошел мелкий секущий дождь.

Постояла погодка, все, теперь зарядил на неделю, а то и на две, — это Зинаида не по приметам видела, а чувствовала всем нутром своим. Но, досадуя на пришедшую непогодь, не о доме она подумала, не о домашних делах — не убрана картошка, не сложены дрова, не вскопаны освобожденные от овощей грядки — и не о лесе, что кто-то воспользуется непогодой, похозяйничает, а о копнах овсяных: прольет насквозь, сгниет солома — жалко.

Когда Женьку Крутова поставили на фока-рей, он страшно обиделся. Ну надо же! Первый в жизни настоящий рейс, на «Крузенштерне», вокруг Европы — это же с ума можно сойти от одного только представления, и — самый нижний рей мачты.