Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Не зная, радоваться им или бояться, ребята недоуменно переглянулись, глупо улыбаясь и прислушиваясь к прерывающему капитанскую речь гулу снастей.

— Но мы здесь не на прогулке, и вы не пассажиры, — продолжал капитан. — Нам нужно сейчас убрать все паруса, чтобы спасти их от ветра. Работа серьезная и очень опасная. Неуверенным в себе лучше не лезть на ванты — никто их не осудит… Итак, боцманов мачт прошу выявить добровольцев для уборки парусов на выбленки. Остальным — разобраться у шкотов и горденей!.. Подобрать паруса!..

Дальше Женька уже ничего не слышал. Гудение ветра, скрежет блоков и лебедок, крики боцманов — все слилось для него в один звук, похожий на боевой клич. Он сразу догадался, что всю жизнь ждал его, что только ради этого клича поступил в мореходку, пошел в море, в этот поход на «Крузенштерне».

Добровольцев нашлось много, но первая упавшая на ванты семерка почему-то расползлась по фока-рею, не достигнув и марсовой площадки. Женька проводил их взглядом и громко рассмеялся. Потом одернул на себе бушлат, поправил страховочный пояс и шагнул на борт, а с него — к вантам.

Он лез, с трудом переставляя ноги и отрывая вдруг отяжелевшее тело от балясин: ветер как смолой приклеивал его к вантам, и казалось, им нет конца. Но это было лишь начало. Женька знал, что не остановится до тех пор, пока не займет место Сашки Копылова на левом ноке бом-брамселя — самого верхнего рея…

На марсовую площадку удалось забраться легко, но, перелезая на узкую лестницу вант, ведущих к брамселям, Женька посмотрел вниз, увидел лезущих за ним курсантов, маленькие фигурки боцмана и Егорова на палубе и испугался. Правда, испуг этот был мгновенным, и никто не заметил его, но Женьке стало стыдно. Он чуть не заплакал и, собрав силы, скрипя зубами и не жалея ободранных на балясинах коленей, устремился вверх.

Он всего один раз проник на салинговую площадку, да и то во время стоянки в Севастополе, когда парусник был прикован к земле якорями и швартовыми канатами. Но и тогда он узнал, как трудно выкарабкиваться на нее с вант: никакой страховки, выход силой на руках, потом — ноги вверх и зависаешь над палубой вниз головой… Сейчас, подстегиваемый страхом и упрямством, он и на салинговую влез быстро. Когда же выпрямился там во весь рост, держась обожженными ветром руками за рымы мачты, то голова его закружилась от нового, еще незнакомого ему чувства победы. Наверное, то же переживает альпинист, одолевший тернистый путь к вершине.

Внизу под Женькой волновалось море, пенились волны, налетая на борта «Крузенштерна». Нижние реи при каждом наклоне судна сбивали ноками эту пену и тяжело поднимались обратно. Люди на палубе казались маленькими букашками, жизнь которых целиком зависела в эти минуты от воли моря и, может быть, от него — Женьки Крутова, взирающего на них с сорокаметровой высоты. Женька подумал так и засмеялся. Да, он был здесь один. Подобранные паруса мешками провисали под реями, и все ветры Средиземки, уже не стесненные ничем, впивались в Женьку, рвали на нем бушлат, штаны, запутывались в волосах. Но Женька знал: они побеждены им, беспомощны перед ним. Сколько раз в своих деревенских мальчишеских мечтах видел он себя таким победителем, когда, сидя на чердаке, спасал гибнущие корабли, добирался вплавь до необитаемого острова, тащил по бесконечному льду нарты с умирающим другом; нелегко ему было, но он умел преодолевать трудности, умел возвышаться над ними и над людьми, мелкими в своей трусости и жажде жизни…

И снова он засмеялся и пополз вверх по мачте, туда, где свободно трепыхался на ветру веревочный, «мартышкин трап». Конечно, он понимал, что не должен был так поступать, что его выход на бом-брамсель будет грубым нарушением устава парусника, потому что на верхних реях работали уже опытные, привыкшие к ним и отдельно обученные этому курсанты. Но желание остаться до конца победителем заглушало в Женьке всякий здравый смысл.

«Это же парусный аврал! — рычал он, ловя перед собой балясины «мартышкина трапа». — Надо спасать паруса, и я должен лезть туда!»

Идущие за ним разбрелись по брамселям, когда он вступил на верхний рей и, пристегнувшись к нему, замер в нерешительности. И тут — или не хватило добровольцев, или другие курсанты испугались — Женька увидел, что остается один на всем бом-брамселе. Он оглянулся: оба грота за его спиной стояли чистые, без парусов.

— На фоке! Что там у вас?! Почему задержка?! — услышал он далекие слова с мостика. Не оставалось ничего другого, как убирать и связывать весь парус в одиночку.

Он был легкий, намного легче огромного фока, но втаскивать его на рей мешали ставший отжимным ветер и сильная качка, пальцы на руках застыли и саднили от боли. Несколько раз Женькина нога соскальзывала с переходного троса, и Женька с трудом удерживал свое тело на рее.

Сколько времени он убирал парус — Женька не мог бы сказать. Он помнил, как завязал последний узел, как добрался до мачты… потом обнял обеими руками холодную сталь рея и погрузился в усталое забытье. Спускаться вниз не было ни сил, ни желания…

И пригрезилась Женьке занятная картина. Вдруг увидел он себя лежащим в постели, умирающим от старости и болезней. Три часа перед этим продолжалась агония, и наступила минута бесконечного покоя, та последняя, уже не земная, но еще и не потусторонняя минута, когда лопнул остатний фал, связывавший воздушный шар его души с земными якорями. Еще мгновение — и грудь его, сжавшись в малюсенький кноп [197] Кноп — узел на конце троса. , выдавит из своих закоулков притаившееся дыхание. И вот в эту последую минуту, успокоенный и готовый к переселению в новое время, Женька окидывает взглядом окружающее его равнодушное пространство, и взгляд этот, не найдя поблизости ни женщины, ни детей, падает на белую стену больничной палаты. И там, на этой пережившей тысячи таких вот последних минут стене внезапно возникает экран, на котором, как в кино (лишь с разницей в скорости), молнией проносятся кадры Женькиной жизни. Впрочем, он только догадывается, что это его жизнь, ибо «фильм» неозвучен и даже без субтитров; но его удивляет другое: в «фильме» нет действующих лиц. Ни одного человека, хотя в списке ролей и значатся имена матери с отцом, Сашки Копылова, Егорова. Даже он, Женька, пролетает по своей жизни каким-то тающим снежным комком, словно брошенным режиссером в момент съемок перед объективом камеры. След его полета перечеркивает картины природы, состоящие сплошь из морских пейзажей, растворяется в бесцветной глубине неба. Он догадывается, что это его жизнь, но пережить ее, как должно зрителю, не успевает, так как последняя минута истекла…

Это не было сном, потому что какой же нормальный человек способен видеть сны, застряв в семибалльный шторм под самыми небесами, на высоте полусотни метров над уровнем моря. Это был не сон, а нечто другое, чего Женька оказался не в состоянии понять или осмыслить потом, когда его сняли с мачты и осторожно положили на койку в курсантском кубрике «Крузенштерна». Не мог понять и осмыслить, потому что все это долгое время до следующего вечера находился без сознания. Однако позднее, спустя много лет, когда Женька (уже и не Женька даже, а капитан дальнего плавания Евгений Крутов) будет умирать в портовой клинике города Калининграда, он вдруг вспомнит события этой ночи, парусный аврал на «Крузенштерне» и себя, отрываемого от бом-брамселя жесткими руками смерти. И действительно, у постели своей он не увидит ни семьи, которой он забудет обзавестись, ни друзей, потерянных где-то на нижних реях жизненных мачт… Он вспомнит эту ночь и поймет, что не спал и был в полном сознании. Только сознание-то это было совсем иным, чем до и после парусного аврала, и оно запрещало Женьке спускаться на палубу. Оно звало подняться еще выше — в небо, к тучам и скрытым за ними звездам. И Женька уже был готов подчиниться ему, полез, оттолкнулся от рея, но страховочный фал надежно связывал его с судном…