Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Мальчуган притих за спиной. Корневу было видно в зеркало, как жадно озирается он, робея, охваченный новыми впечатлениями. И отец не мешал, берег его состояние, сам остро переживал вместе с ним.

Зашумела рация, и далекий, пересыпаемый радиопомехами голос стропальщика стал наводить «вслепую» кранового на цель. Корнев приоткрыл смотровое стекло, взялся за рычаги. И поплыла по кругу стрела, покатилась по ней каретка, гак скрылся из поля зрения — опустился по ту сторону здания; задрожал, завибрировал пол под ногами. На развороте в приоткрытое окно ворвался ветер, обсыпал, уколол лицо жестким, крупчатым снегом. Антон передернул плечами, губами издал «бр-р», прикрыл ладошкой глаза. Стрела плыла в мутно-синем небе, вычерчивая, как циркуль, ровный круг габаритными огнями, оставляющими после себя на какое-то мгновение фосфорический след, и свистел ветер в металлоконструкциях, и вода весело сбегала по смотровому стеклу, вытягиваясь в тоненькую горизонтальную струйку. В рацию врывались музыка и чьи-то заглушенные пространством голоса, тренькал предупреждающий звонок, шевелились внизу почти невидимые стропальщики… И вдруг снег прекратился, Антон прижался к стеклу, пораженный открывшимся неоглядным пространством. И Корнев увидел как бы вместе с сыном, его глазами: мокрые прострелы улиц и проспектов, разбегающихся в диаметральном разбеге к горизонту, трамвай, несущий над собой синевато-розовый бенгальский огонь, два черных контрастных следа на свежем, стерильном снегу от колес самосвала, привезшего раствор, пестрая, будто игрушечная, сшитая из кусочков собака, перебежавшая машине дорогу.

— Бадью, бадью давай, Коля! — зашумело в рации.

— Несу, несу, — ответил Корнев, подмигивая приоткрывшему рот Антону. И стрела поворачивается, точно ствол дальнобойного орудия эсминца, на котором он служил на флоте. Вот нацелилось в прорезь проспекта, вот на «мушке» размытая туманом телебашня, затем подкатываются блестяще-черные контуры торгового центра.

— Вертолетик! — показал пальцем Антон. — Гляди, папа, желтенький! Внизу!

«Вот и нужно согласиться на этот кран. Всякий пошел бы на моем месте, будь у него квалификация… Соблазнительно, соблазни-ительно, нечего и говорить…»

Он решил уже спуститься вниз, позвонить в управление, доложить о выходе крана из строя.

И вдруг понял: после того, что тут случилось, высотный-то могут и не доверить. Скажут: «Э-э, брат…»

Корнев прикрыл ладонью глаза: с соседнего крана вновь пускали «зайчика». «Что тебе надо-то? Прицепилась! — раздраженно подумал Корнев. — Ну-ну, смейся-смейся, ваша взяла. Погоди, еще не вечер…»

Все случалось за эти четыре года, что он тут работал бригадиром, — и непонимание, и обиды, и ссоры, и признание. Вроде бы своим человеком стал, а до сих пор не уверен, что каждый из бригады не предаст в трудную минуту, а тем более в таком деле, как противоборство с Ипатовым: этот многих придавил ногтем, в свою веру обратил. Корнев чувствовал, как напряженно следят за ним его други и недруги, да и просто нейтралы, за всякой его инициативой, всяким жестом, поступком, взвешивают, просчитывают, ждут — выжидают чего-то.

Увидев Виктора, Корнев вскочил на ноги и стоя следил, как шагал Виктор от проходной по тропке напрямик к своему полигону, на ходу здороваясь со встречными. И никто его не останавливал и, значит, об аварии не сообщал. Корнев поспешно спустился ему навстречу.

— Э! — шутливо отдернул Виктор руку. — Чего такой наэлектризованный? Разрядами шибает!

В отличие от тяжеловесного, громоздкого Корнева Виктор был строен, легок, а обликом — красавец, и тоненькие усики ему, безусловно, к лицу. И даже в ватнике он выглядит франтом. И Корневу стало спокойнее, надежнее как-то, прибавилось уверенности в собственных силах, в благополучном исходе нынешнего дня. Однако он не спешил, ждал, пока Виктор сам заметит неладное. И он заметил. Сдвинул на затылок шапку, удивленно присвистнул:

— О-го-го-о! Как это тебя угораздило?

Корнев, нервно посмеиваясь, объяснил. Он ждал, какой выход предложит коллега. Виктор, одну руку засунув в карман, а другой пощипывая свои аккуратные усики, прохаживался вокруг скособоченного крана, размышлял вслух, вроде подтрунивая:

— Сла-авненько поработали! Ничего не скажешь. А ведь я предупреждал: держи глаз вострей на этих стропалей, какую-нибудь пакость да устроят. Ну что теперь? Вызывать слесарей? Начнут поддомкрачивать своими ржавыми домкратами, деятельность разводить, разговоры разговаривать… — Виктор махнул рукой. — Проканителятся без толку! — Он резко обернулся к Корневу: — Что, на месячишко отдых обеспечен? Пока разберут-развинтят да по новой соберут. А? Раньше им не управиться, куда им торопиться. Хотя тебе что, тебя на высотный зовут. А мне уж тогда путевочку в санаторий пробивай, бригадир.

Корнев не мог понять: чего больше в голосе Виктора — иронии, досады, осуждения?

— Я вот что предлагаю, — сказал Корнев, не выдерживая этой неопределенности, — найти трос покрепче, привязать к «ноге» и сдернуть бульдозером.

Виктор не удивился. Да и как может быть иначе: у него опыта не меньше, чем у Корнева. Он посмотрел на кран, нахмурился. Корнев понял, что Виктор усиленно взвешивает все «за» и «против». Наконец Виктор сухо, отрывисто сказал:

— Риск.

— Ну, — согласился Корнев, начиная смутно догадываться, чем закончится этот разговор. И в голосе его появились язвительные нотки: — Так ведь и за обедом можно подавиться и окочуриться.

— Да нет, Коля, не надо таких примеров. Зачем? Мы с тобой взрослые люди, для чего нам мушкетеров разыгрывать? Дело серьезное, надо все взвесить как следует. Понимаешь, о чем я?

— Понимаю, Витя, понимаю.

Корнев ждал. Уверенность, появившаяся с приходом напарника, угасла окончательно. Но почему-то становилось ему спокойнее.

— Посуди сам, Коля, сейчас мирное время. И рисковать жизнью ради того, чтобы кому-то утереть нос, глупо. Скажи, не так? Я все прекрасно понимаю: дело принципа. Но! А вдруг эта каланча упадет? А? Вдруг она возьмет да и упадет? Ты можешь за нее поручиться? Хотя я, как и ты, на девяносто девять процентов уверен в успехе. И все же стоит ли?

Виктор засунул руки в карманы:

— Короче, вот так, извини. Я не могу участвовать в этом.

Корнев слушал, не перебивал. И удивлялся тому, что не чувствует обиды. Ни обиды, ни растерянности.

Виктор прохаживался перед ним, и в этом ощущалась нервозность. Вероятно, ему хотелось повернуться и уйти. Но что-то мешало, какая-то неудовлетворенность уже сказанным, и он продолжал говорить:

— Ты, верно, думаешь, что никто ничего не знает о твоих завтрашних намерениях выступить на собрании? Ошибаешься: шила в мешке не утаишь. И я догадываюсь, что тебе необходимо быть там непогрешимым. Однако, знать, не судьба. И уж здесь надо смириться. Хочешь, если уж на то пошло, я скажу тебе, как про тебя думаю? Раз уж, как говорится, пошло такое дело… Ты максималист. Я давно собирался сказать тебе об этом, просто случая не подворачивалось. Но… Так не бывает, чтобы…