Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Из кабинета шефа Эдуард Матвеевич выходит в очень хорошем настроении, но, пока шагает по коридору, успевает вспомнить о сослуживцах и почему-то расстраивается. «А этот Лушков — противный мужик, — думает Эдуард Матвеевич. — Вдруг сегодня ни с того ни с сего сказанул, что я условности мира всерьез воспринимаю. Да нет, о мире — это не он говорил. О мире — это из какой-то книги. Все у меня перепуталось. Много все-таки читаю».

К концу рабочего дня в комнате становится тихо. Ребята сидят за столами и только время от времени шуршат страницами. На Эдуарда Матвеевича никто не смотрит, и он снова решает заняться письмом.

«Более всего удивляет то, что в произведении не нашлось место ни одному по-настоящему, глубоко положительному герою. В повести живут лишь вялые, безынициативные люди, круг интересов которых составляют мелкие житейские проблемы, люди, лишенные истинно творческого накала, так свойственного нашему передовому современнику».

В этом месте Эдуард Матвеевич останавливается, долго думает и надписывает между строк:

«Именно в таком подходе видится искажение автором нашей действительности».

Колеблется, стоит ли об этом, постукивает карандашом по столу, рисует елочки в углу листа и последнюю фразу все же вычеркивает.

Как-то надо без таких утверждений обойтись. Года два назад написал такое же в одну газету, так ведь не напечатали. Надо бы как-то по-другому. Чтобы было и убедительно, и в духе времени. Как сейчас в критических статьях пишут.

Эдуард Матвеевич долго вспоминает, как же именно пишут в критических статьях, и наконец выводит:

«Внимание автора повести привлекает не мир людей с их большими проблемами и тревогами, а узенький мирок современных мещан с их потребительскими интересами и эгоистическими устремлениями. Вот какие персонажи закрывают автору широкую панораму настоящей жизни».

Заключительная часть письма Эдуарду Матвеевичу очень нравится, и он читает ее с удовольствием:

«В наше время пишущему человеку не годится оставаться пассивным созерцателем событий, бесстрастно фиксирующим недочеты и недостатки. Активность авторской позиции — вот главный залог успешных писательских поисков. Ни в коем случае нельзя забывать, какой огромной педагогической силой обладает печатное слово. И самое неприятное — то, что антигерои повести могут найти себе в жизни подражателей среди некоторой части нашей молодежи. Хочется еще раз отметить, что задача художника состоит не столько в том, чтобы описать явление, сколько в том, чтобы дать ему ясную для нас, читателей, оценку. В заключение должен сказать: нет, не таких героев ждем мы от литературы! Лишь герои, заражающие нас духом созидания, достойные нашего искреннего подражания, воспитывающие собственным примером, могут завоевать сейчас читательские сердца».

Эдуард Матвеевич перечитывает письмо еще раз. Все в нем вроде бы его устраивает. Только вот литературоведческих терминов маловато. А хорошо бы что-нибудь такое, научное вставить. Перебирает в памяти разные термины я вдруг припоминает: «художественное исследование человека», Размышляет: выражение-то хорошее, да куда бы его присобачить? И вообще-то, что оно означает? Исследованиями всякими — это наука занимается. А литература должна воспитывать. И, подумав, он решает оставить все в письме без изменений.

Пересчитывает, сколько страниц получилось, решает, где лучше отпечатать письмо на машинке, и ставит на последнем листе свою подпись. «Э. М. Переездников, кандидат технических наук». Но потом «кандидата» вычеркивает. А то как прочитают, сразу смекнут: «Э-э, интеллигент в первом поколении…»

Закончив с письмом, Эдуард Матвеевич снова листает журнал, где напечатана та самая повесть. Останавливается на странице с портретом автора и думает: «Все-таки много странного народу на белом свете живет. Неужто так трудно понять, как именно должно быть. Ведь про это и в газетах, и в журналах, и по радио. Почему же вот я уж когда все себе уяснил, а этот, на портрете, так и не разобрался? Странный все-таки народ попадается». И с волнением он вдруг чувствует, что человек на портрете оказывается ему в чем-то подвластным.

Домой в этот день Эдуард Матвеевич уходит последним. Шагает по пустому институтскому коридору к лестнице и представляет, как письмо будет получено в редакции, как кто-то скажет, что его непременно надо опубликовать, как появится наконец газета, в которой фамилия «Переездников» будет набрана жирным шрифтом. Кто-нибудь из начальства пониже увидит и доложит высокому начальству: «Читали сегодня?.. А это тот самый! Наш! Вот ведь как человек рассуждает!» И тогда высокое начальство скажет: «Ого!»

Эдуард Матвеевич мгновенно приосанивается, даже чуть вытягивает подбородок, как будто уже слышит эти «ого!» и видит обращенные на себя взгляды. Жить на свете ему становится и легко, и приятно.

Что и говорить, сладостно и утешно смотреть в ночное небушко, по самый нос зарывшись в нагретое за день сухое сено; смотреть в охотку, до ряби в глазах, когда звездный рой вдруг оживает и с подмигами плывет неспешным хороводом вокруг месяца; и тебе кажется, что и ты, потянувшись к бледному, зачарованному месяцу, невиданно полегчав и помельчав, вздымаешься из сельника, потом махонькой звездушкой начинаешь кружиться в этом ледянисто звенящем хороводе. Плывешь, плывешь, точно полуночная птица, вольно распластавшая крылья, плавными кругами взбирающаяся все выше и выше, в самую тайную глубь неба; вот ты уж близенько с месяцем — протяни руку… но свет твой тихонечко меркнет, потом и вовсе гаснет… и ты засыпаешь.

Вот так же лежал маленький Ванюшка рядом с ребятами под копной в теплом заветрии, и ясно, потому что сна не было ни в одном глазу, вдумчиво смотрел в чистое ночное небо, посреди которого, как в сияющем зерне, лежал, не ворохнувшись, тоненький месяц-молодик. Все молчали, от голода не было сил шевелить языком — доходили сутки, как во рту ни у кого не было и маковой росинки. Глядя на месяц, Ванюшка в этот раз не гадал о том: как, интересно, люди будут расхаживать вниз головами по месяцу — ведь шапки же послетают, да и сами, поди, оборвутся на землю; нет, на сей раз было не до этих блажных мыслей, в эту ночь ему, может быть, впервые так явственно увиделся месяц горбушечкой хлеба, что больно заныло и заурчало в пустом животе, и все манило протянуть руку, чтобы ухватить ноздреватый, с темнеющей корочкой, тепло-желтый окрайчик хлеба.

В рань-прерань, когда пастух еще только собирал коров по дворам, чтобы выгнать их к поскотине, когда по озеру валил взъерошенный ветром туман, оттолкнули ребятишки тяжело груженную лодку от зеленоватых, скользких мостков и поплыли к синеющей нитке дальнего берега, где и думали порыбачить с одной или двумя ночевыми. Легонький ветерок рябил парящую утреннюю воду. С мостков, набрав ведра и приготовленно держа коромысло, долго и тревожно смотрела вслед ребятишкам мать Пашки Семкина, гребущего сейчас на пару с Ванюшкой. С лихими песнями и хохотом отгреблись километра три с гаком, оставалось, судя по береговым приметам, еще столько же; а вот уже и деревенские избы заволоклись маревом, зато яснее проступили заросли тальника и одинокие кривые березы на сухих буграх, как вдруг, нежданный-негаданный, наскочил шало степной ветер, быстро взбунтил все озеро и погнал зеленые, с белыми барашками, свистящие волны. Ребятишки, а сидело их в лодке трое, испуганно зашебаршились, суетливо заколотили веслами, вздымая тучи брызг, но благо что волна все же катила попутная, и девятилетний Маркен Шлыков, как самый старший, быстро, где пинком, где матеркой, утихомирив ребят, стал править кормовушкой прямо по волне. Все пошло ладом, Ванюшка со своим дружком успокоились, даже посмеялись над недавним испугом, дивясь, как ходко несло узкодонку к тальниковому берегу. Но уже почти на мели, когда Маркен, видимо, ослабил кормовушку, неуправляемую лодку вдруг разом поставило бортом к волне и завалило набок. Перевернуть не перевернуло, потому что Маркен спохватился и мигом выправил нос по волне, но воды нахлестало чуть ли не по самые уключины. Ванюшка с Пашкой опять было растерялись, но под жгучими взглядами Маркена скоро опомнились, пошли ведрами отчерпывать воду, собирать удочки, банки с червями, выжимать промокшую до нитки одежонку — свитера, телогрейки, штаны, рубахи, а уж когда выложили из дерюжных кулей домашнюю снедь, то даже у Маркена злобно и отчаянно опустились, руки — намокли чай, сахар, соль, а две буханки хлеба и вовсе расползлись по мешку жидкой кашицей, которую, ничего больше не придумав, тут же и выплеснули в озеро на скорм рыбе. Все приуныли, оставшись без хлеба, потому что уже хотелось чего-нибудь пожевать — утром спозаранку в спешке и суете даже чаю не попили, а теперь хорошо промялись на веслах и самое бы времечко попить чайку с хлебцем да с сахарком. Но поворачивать назад и грестись против волн было пустой затеей — сил никаких не осталось, да и ветер не думал стихать, а пуще хлестал по воде, махом выкапывая в ней глубоченные темные ямы, выворачивая пенистые высокие отвалы. К тому же и стыдно было возвращаться несолоно хлебавши, не выудив и одного рыбьего хвоста.