Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Отстряпавшись, присядет она, бывало, к столу перевести сморенный дух, утереть утлом запана вспотевшее лицо, и, подперев ладонью щеку, заглядится на Ванюшку с Веркой, сразу же под ее взглядом присмиревших; заглядится как будто бессмысленно расширенными и замершими глазами, перед тем, правда, взглядом же и мимолетно отметив: ишь, ладом уминают хлебушко, добрая попалась мука. Про себя же, наверное, чует, что не только в муке дело, но и в ее руках, да уж стесняется даже про себя похвалиться — дескать, была бы мучка добрая, а выпечь-то и любая баба может. И помянется ей в это время, может быть, сорок третий военный год, когда начали сильно голодовать, когда, хоть разорвись, хоть расшибись в лепешку, не знала, чем накормить пятерых ребят, как растянуть последнюю-горстку ржаной муки, перемешивая ее с отрубями и даже крапивой; и приходилось, чего греха таить, приходилось ясными месячными ночами мести ирниковым веничком поле в тех местах, где стояли после жатвы связанные хлебные суслоны, перед тем как их отвозили на ток. Подметаешь полюшко, как рассказывала мать, подбираешь до последнего зернышка ячмень или рожь, перемешанную с землей, да все с опаской, все с оглядкой — не приведи бог бригадира черт принесет, потому что и за это, подметенное и провеянное в ситьях зерно, чего доброго, еще и засудят. Всяко бывало… Такими же ночами посветлей раскапывали на опустевшем току урганы — глубокие норы, куда мыши стаскивали на зиму зерно, так что и мышам в ту пору жилось не сладко, и этим божьим тварям война досталась. Это теперь им, да вот еще сусликам в поле, сплошное раздолье пришло, харчисто зажили: там из комбайна просыпят, там из машины натрусят, там еще где посеют зерно, и никто ж не пойдет с веничком подметать, когда вон целые куски разбрасывают другой раз… Так вот наметешь, потом землю в ситьях отвеешь, да на ручных жерновах чистое зерно и перемелешь — вот тебе и мучка. Два круглых камня — жернова, с дырками посередине, еще долго жили в хозяйстве, и Ванюшка, уже подросший, придавливал ими соленую рыбу в лагушках, чтобы дала рассол, потом они просто лежали в ограде, и, когда после дождей от грязи было ни пройти, ни проехать, по ним добирались до крыльца, постелив на них плахи… Ну, а раз мука появилась, то в первую очередь, бывало, сваришь ячменную или ржаную заваруху — в других деревнях ее еще затирухой почему-то звали; сваришь, значит, заваруху, в миски наложишь, посередине ямки такие сделаешь — туда маслица положишь, сдобришь заваруху — вот и ешьте, ребятки, вот и праздничек в доме, и не совестно, не страшно смотреть в ребячьи, большие от голода, но не требовательные, а как бы утухающие глаза, которые теперь, когда в чугунке парит заваруха, разом ожили и повеселели. Жалко было на них смотреть, да и у самой от голода сил почти никаких не осталось, но тут же приходила утешная, спасительная мысль: нам-то еще грех жаловаться, стыдно плакаться, а вот в городах-то, говорят, и вовсе пухнут с голода, помирают даже. А нам-то чего уж не жить?! — маломальский, а хлебушко все же есть, да и рыба с картошкой выручают…

Помянув лихую пору, мать про себя торопливо, точно в дорогу, крестит Ванюшку с Веркой; чтобы не приведи господи пережить им такое в жизни, что старшим ребятам досталось, а ценить хлебушко можно, поди, и так, без военного лиха, и оценишь, если своим потом польешь. Мать не говорит эти мысли вслух, стесняется их праздности, да и малы еще ребятишки — рано такое знать, еще успеют, на своей шкуре, поди, узнают, почем кусок хлеба, на родительской-то шее долго не усидеть.

Ванюшка с Веркой, тем временем наевшись от живота, когда, как говорят, одни глаза еще голодные, все же опять тянутся к хлебушку — больно даже на вид приглядистый, пышный, ноздреватый, что и с рукой не совладать, сама тянется.

Эдакому материному хлебушку порой ничего и не надо было в придачу, им одним наедались до отвала да, запив парным молочком или простоквашей, спасибочки матери говорили. Хотя про спасибочки-то другой раз и забывали…

Бывало, Ванюшка, уже подросший, соберется на рыбалку до света, когда от тумана, пробирающего до костей, не видать ни озера, ни изб, то непременно сунет за пазуху добрую краюху хлеба, вот тогда и хлебушко не зябнет, пригретый его теплом, и от него самого теплеет грудь, даже если сидеть приходится в лодке посреди озера, насквозь продуваемого холодными степными ветрами. А потом, когда окунь отвалит, перестанет клевать, помаленьку выдохнется и азарт, оставляя после себя пустоту и слабость во всем теле, когда вдруг охватит тряский, нестерпимый голод, достанешь материн хлебушко и, точно в парное молоко, обмакнешь его прямо в озеро, да и ешь себе потихоньку, от блаженства прикрывая глаза. Не хлеб — объеденье сплошное, тем более смоченный в воде и чуть слышно припахивающий рыбой, отчего вроде еще сытнее, потому что, как посмеиваются рыбаки, озеро — та же уха, только несоленая, — похлебай водицы, закуси хлебом, круто посоленным, вот и отпотчевался, вот и можно дюжить еще полдня.

А пошел с ведерком на дальние голубичные поляны, идешь смело, надежно, ощущая на груди или в сумке на боку хлебный каравай, точно в хлебном духе без устали провожает тебя мать, готовая при случае всегда заслонить от напасти-пропасти, или хотя бы отвести ее в сторону, заронив верное предчувствие, или, заблудшему, кажется, прямо в душу шепнуть, как выйти к дороге. А уж что сытый будешь, то сытый, тут и говорить нечего, даже если запивать придется кисловатой водицей из таежного бочажка.

Хлебушко…

Но припозднился, сильно припозднился Ванюшка с ласковым словом ему: давным-давно мать не печет своего хлеба — магазинского вдоволь, да и где его печь — не на газовой же плите?! — коль уж много лет живет она у старшей дочери в городе Чите, в каменной новой квартире со всеми домашними благами; живет далеко от любимого сына Ванюшки. А он как припомнит материн хлебушко, так и слезы вроде у самых глаз: и не только хлебушко жалко, жалко своего детства, которого не повторить и лучше которого не было времени в жизни, как жалко и того, что так мало светлого вынес из детства во взрослую жизнь, отчего и так много отчаянья, боли и пустоты; жалко и мать, жившую в городской тесноте, под неумолчное бормотание телевизора; жалко давно уже проданную избу и родную деревню — она уже давно не та, какой была прежде, какой снилась потом Ванюшке, тихой и сонной, с коровами, спящими в тени заплотов, гусями и утками, важно шествующими посреди улицы к озеру, со стариками и старухами, степенно посиживающими на лавочках возле своих палисадов, с пустыми улицами и позеленевшими лужами, с лодками, просмоленными до глубокого бурого свечения, пестро утыкавшими озеро, полными галдящей деревенской братвы; не та уж теперь деревня, в непрерывном стрекоте мотоциклов, завыванье машин, буровящих грязные улицы, в оглушительном вое самолетов, взлетающих сразу за деревней и набирающих высоту над озером, позеленевшим, заглохшим, кругом опаханным; не та деревня, а все же родная. Так вот помянешь материн хлебушко, и магазинский, казенный, вроде и горло дерет как чужой, как ворованный, лучше уж не поминать лишний раз, не травить душу, а то после этого магазинский кажется будто и не прожаренный, вязкий, как глина, и пресный, из милости брошенный тебе в холщовую сумку-побирушку из равнодушного зева машины, и такой он сякой и эдакий, и вообще, чего-то самого важного в нем не хватает. Не хватает чего-то, и все тут!..