Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

— Ни! Никого! Вот те крест! — и перекрестился.

— Ладно. Допустим. В банде давно?

— Та с первого дня. Як восстали, так и забрали.

— Значит, силой принудили?

— Силком, силком!

— Ладно, ревтрибунал разберется. Думаю, рассчитывать тебе не на что.

— Гражданин следователь! Станислав Иванович! — Демьян по-собачьи преданно заглядывал в лицо Наумовичу. — Та правда, шо я до Колесникова не по своей воле пошел! И не один я. Дезертиры да подкулачники — те с охотою, а нам, беднякам, куда деваться было?

— Ну, допустим, допустим, — хмурился Наумович. Сурово посмотрел Маншину в глаза. — Ты вот что… Жить хочешь?

Демьян криво усмехнулся — кому жить неохота.

— Тогда вот что, Маншин. Полки мы ваши бандитские разбили, но Колесников, сволочь, ушел недобитый, драться с ним еще придется, снова кровь лить. Убить его надо, понял?

Демьян вздрогнул.

— Я?!

— Ты. Раз наших не убивал, раз силком тебя к Колесникову… А главное — вину перед Советской властью искупишь. Руки у тебя все равно в крови…

— Так вы меня…

— Да, мы отпустим тебя, вернешься в банду. А там выбирай момент да целься получше…

— Не поверят мне. Как вертаться? Где был?

— В плену был, бежал. Мы устроим так, что поверят тебе.

«Соглашаться, мабуть, надо, — быстро соображал Демьян. — Колесникова могут и без меня пристукнуть, зато я цел останусь…»

— Подумать надо, гражданин следователь.

— Подумай. Но учти: у тебя времени до утра. А там — трибунал, там разговор короткий.

«Да, в трибунале блины быстро пекутся, знаем», — прикидывал Демьян. А что, правда: шлепнуть Колесникова — простят, поди, в чека. Но это ж не зайца подстрелить! Он при телохранителях, штабные все время около… Значит, тебя шлепнут, сказал голос внутри, выбирай, Демьян.

Макарчук отвел Демьяна в небольшой, но крепкий с виду сарай, наказал двум красноармейцам с винтовками: «Этого бандита сторожить пуще глаза, понял, Лавыгин?» Лавыгин — рукастый, с забинтованным глазом — молча кивнул, втолкнул Демьяна в темное нутро сарая, где были другие пленные. На ощупь Демьян пробрался в дальний угол, сел на какие-то жерди, притаился. К нему шепотом обращались, спрашивали, из какого он полка, но Демьян, как воды в рот набрал, не отвечал.

На рассвете он постучал в дверь, тихо сказал часовому, чтоб позвал следователя Станислава Ивановича. Тот грубовато ответил: «Жди. Допрашивают». А через полчаса, не больше, затарахтел поблизости пулемет, захлопали винтовочные выстрелы, занялся суматошный скоротечный бой. Люди в сарае (с Демьяном было человек двенадцать) попадали на пол, на вонючие, в навозе, доски, кто-то радостно матерился, нетерпеливо приподнимал голову к серым рассветным щелям, стараясь увидеть и понять, что происходило на воле. Потом послышался знакомый голос: «Пленных взять с собой, Макарчук!» Тотчас завозился кто-то у замка, но теперь уже в каких-то ста метрах забил ручной пулемет, трахнул винтовочный выстрел, еще один… за дверью охнули, тяжело упало тело. Голос испуганно закричал: «Макарчука ранило, Станислав Иванович!»

— В тачанку его, живо-о!

Подлетели копыта, фыркали невидимые лошади.

— Осторожней, в грудь его…

Лошади сорвались с места, и сразу же ударила с этой тачанки тугая пулеметная очередь.

— Уйдет чека, уйдет! — злобно бил кулаком о кулак лежавший у самой двери детина в рыжей, местами прогоревшей шинели. — Кони у них добрые, не догнать… — и вдруг смолк, странно и быстро ткнувшись носом в присыпанную сенной трухой половую доску: шальная пуля решила все в мгновение.

Скоро все стихло. Чекистский отряд ускакал, отстреливаясь. К хутору шла какая-то конница — мелко и глухо подрагивала под копытами сотен лошадей земля. В сарае все повскакивали, молотили в дверь чем попадя, а с той стороны уже сбивали замок железом, и через минуту дверь широко распахнулась…

Первым, кого увидел Демьян, был Колесников. Он сидел на коне — посмеиваясь, поигрывая плеткой. На боку белой нарядной рыбицей висела шашка. Рядом с Колесниковым скалили зубы Марко́ Гончаров и Сашка Конотопцев.

— С добрым утром, земляки! — насмешливо сказал Колесников, и бывшие пленники запереминались с ноги на ногу, потупили головы, шапки даже поснимали, а потом кинулись к своим освободителям, возбужденно гогоча, обнимаясь…

«Вот видишь, как все обернулось, гражданин следователь, — думал Демьян. — Колесников, выходит, спас меня от трибунала. Как теперь руку на него поднять?..»

Оторвавшись от красных частей и сделав за ночь крюк, Колесников ранним утром снова появился с поредевшим своим войском под Евстратовкой, с тем чтобы двинуть теперь на Криничную и Дерезоватое, а потом на Талы, где, по данным разведки, зажиточный народ был настроен против Советской власти и хотел примкнуть к восставшим. Во вчерашнем бою банду основательно потрепали. Старокалитвянский полк во главе с новым командиром Яковом Лозовниковым почти целиком разбежался. При Колесникове остался резерв, за ночь он подсобрал кое-кого из хуторов и балок, освободил и пленных в Колбинском. Он знал, что на Криничную шел крупный отряд красных, знал даже фамилию командира этого отряда, Шестаков, знал и то, что кавалерийской бригады Милонова все еще нет в Россоши: Шестаков располагает только пехотой, пулеметами и орудиями — самое время ударить по нему. Колесников приказал Дерезоватскому полку подняться к Криничной, к Петру Руденко, сам теперь гнал к слободе со своим резервом, точно рассчитав и время нападения на Южный отряд, и боевые его возможности.

Шестаков не выдержал мощного удара Колесникова — силы были явно неравные, решающий перевес имела конница: два эскадрона под командованием Ивана Позднякова оттеснили красные части от Криничной, вынудив их спешно отступать к Митрофановке. В саму Митрофановку Колесников не пошел, не было в том нужды: во-первых, с отрядом Шестакова (так он считал) было и в этот раз покончено, красные наголову разбиты, во-вторых, надо было спешно идти назад — Старую Калитву заняли Белозеров и Качко. Новую Калитву пока еще держал в своих руках Богдан Пархатый, но если не помочь ему…

Колесников спешил, понимая, что должен вернуть Старую Калитву во что бы то ни стало — ее переход в руки красных дурно влиял на войско. Хоть и старался Безручко со своими речами, дух в банде был не ахти: многих убили, многие сбежали. Но оставшиеся были по-своему надежны: у большинства из них руки в крови невинных советских людей.

К полудню Колесников вернулся в Криничную; не останавливаясь, двинулся на Новую Калитву — на добрый километр, а то и больше растянулось по заснеженным холмам его войско. Мороз нынче малость отпустил, снег был мягкий, лошади шли спокойно, не скользили. Над всадниками вились дымки самокруток, кто-то в гуще конных рассказывал анекдот, его слушали охотно, гоготали. За конницей шла пехота, катились пулеметные тачанки, подпрыгивали на ухабах орудия. Орудий осталось два, снарядов — девять; с такой артиллерией много не навоюешь, можно было бы ее и бросить, таскать орудия по снегу — одна морока, но Колесников приказал орудия беречь — снаряды еще можно отбить у красных, а даже два выстрела из орудий могут в иной момент остудить пыл противника. Колесникова поддержал начальник штаба Нутряков, осунувшийся за последние эти дни боев, злой, с набрякшими глазами. Нутряков почти всю дорогу прикладывался к фляжке с самогоном, пил, запрокинув голову, острый кадык судорожно дергался в такт глоткам. Потом обмяк, сидел в седле сонный, безразличный ко всему. Осуждающе поглядывая на него, морщась от боли, ехал рядом Митрофан Безручко, проклинал красных: шальная пуля куснула его бедро, застряла в мякоти. Зайцев, коновал, расковырял рану, пулю достал, но бедро посинело, сидеть и то больно. Безручко, однако, храбрился, от санитарной повозки отказался — не до того, мол. За народом сейчас надо смотреть да смотреть. Вон и Сашка Конотопцев что-то скис, держался со своим взводом разведки особняком, сбоку войска; но от взвода то и дело отлетали двое-трое конных, щупали округу — нет ли поблизости красных. Ну, хоть работает Сашка, и то слава богу.