Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Колесников ехал неразговорчивый, мрачный. Уже первый настоящий бой показал ему главную слабость всей этой разношерстной сборной орды — трусость. И эскадроны, и полки, и отдельные взвода были храбры и решительны, если видели перед собою слабого. Ах, с каким упоением и лихостью вырубали они малочисленные гарнизоны в волостях и мелкие продотряды красных! Но стоило им увидеть перед собою регулярные части Красной Армии, тот же полк Качко, — и куда только девался боевой запал и лихость.

Подумал Колесников и о себе — отчетливо понял, что лично за ним охотятся. Вспомнил того чекиста, решившегося на отчаянный шаг, не пощадившего жизни… А если бы он попал в него?..

Судорожно передернув плечами, Колесников невольно оглянулся — не подслушал ли кто его мысли. Усмехнулся: кто может знать чужие думки?.. Да, парень тот шел в Калитву не на голое место: ясно, что Степан Родионов, а может, кто еще, был его сообщником, и, не прикажи он тогда за строптивость казнить Степана…

Все равно пути назад теперь нет, он знал, на что шел. Правда, не собирался возглавлять повстанческую дивизию, думал отсидеться в тылу, мешать красным каким-то иным способом. Но теперь что об этом думать? За месяц с небольшим столько пролито крови, столько совершено злодеяний, что никого из них, особенно командиров — Безручко, Гончарова, Конотопцева, Нутрякова, а в первую очередь его, Колесникова, — не простит ни один даже самый гуманный суд. Григорий Назаров — этот кончил свой путь, кончат сегодня-завтра и другие: красные не успокоятся, пока не разобьют их. Бои, по всей видимости, предстоят затяжные, кровопролитные. Мордовцев с Алексеевским хотят взять его в клещи, не просто так пошли они на него с двух сторон. Но они слишком прямолинейны, идут напролом, выдают свои намерения с головой. Конечно, у них крепко сбитые воинские части, бесстрашные отряды милиции и чека, боеприпасы, воевать с ними непросто, но он, Колесников, противопоставит им маневр, изматывающую, изнуряющую тактику ночных нападений, быстротечных боев, неожиданных отходов. Ему надо беречь не такое теперь и многочисленное войско, поддерживать в нем дух непобедимости, веры в успех — ибо только они, эти гогочущие за спиной люди, дадут ему возможность еще видеть голубое небо и яркое солнце, ощущать мягкий податливый снег, радоваться самой жизни. Другие же люди, прежде всего чека, отнимут у него все это в один миг, не колеблясь и не раздумывая — в чека с врагами не церемонятся. Для них он — преступник, бандит, руки и у него самого обагрены кровью… Да что это он? Какой он преступник? И он сам, и подчиненные ему люди воюют за справедливое народное дело — освобождение губернии и всего Черноземного края, России, от власти большевиков. Александр Степанович Антонов поднял тысячи и тысячи людей против коммунистов, и, чем черт не шутит, глядишь, и сбудутся его обещания — посадить Колесникова головой Воронежской губернии… Чем черт не шутит! Воронеж не за горами.

Колесников усмехнулся своим мыслям — какой там Воронеж! Все еще в Калитве топчутся, ни одного уезда взять не смогли, хоть и наскакивали на те же Калач, Бобров, Россошь…

Колесникова эти мысли и собственная неустойчивость разозлили. Он стиснул зубы, ехал некоторое время пустой, без дум, даже рукой на себя махнул — а, скорей бы все это кончалось! Вон, Гришка Назаров… В следующее мгновение передернул обвисшими плечами, ощетинился: ну нет, Иван Сергеевич, шалишь! На тот свет он еще успеет, а этого уже больше не будет. А посмотри, он какой: снег белый, небушко голубое, чистое, лошадь под ним живая, горячая, воздух свежий так и льется в грудь, распирает ее радостью, токами жизни. И чего бы ему не радоваться, чего хандру на себя напустил? Ведь разбил он красных и в тот раз, две недели назад, и теперь, под Криничной. Сейчас двинут они с Пархатым на Старую Калитву, выкинут оттуда красных, Белозерова и Качко… Бог ты мой, подумать только: в его родном доме хозяйничают эти безграмотные лапотники!.. «Убивать. Убивать! — скрипнул Колесников зубами. — Никого не жалеть, никому ничего не прощать. Ни своим, ни красным!..» Безручко прав: хлопцев много по деревням, взамен убитых и раненых они поставят под ружье новые тысячи, и пусть эти, новые, убивают красных, друг друга, лишь бы он сам жил подольше. Страшно остаться трупом, бездыханным бревном на снежном таком поле, ничего не видеть и не слышать, не чувствовать, страшно даже подумать о смерти, о том, что не станет на земле его, Ивана Колесникова, что не он, а кто-то другой будет сидеть на этом вот хорошем и послушном коне, дышать, есть, пить, разговаривать, играть на гармошке… Колесников вспомнил взгляд чекиста, которому приказал отрубить ноги и бросить умирающего в снег, отчетливо представил его последние минуты… «Жи-и-ить… Жи-ить!» — застонал он в нечеловеческом, животном страхе, затопившем все его существо до краев, помутившем разум. Он покачивался в седле, хватал руками воздух, словно искал в нем последнюю, такую ненадежную опору…

Безручко встревоженно окликнул его:

— Ты чего это, Иван Сергев? Захворав?

Колесников какое-то время не слышал и не понимал его. Открыл глаза, дико, затравленно смотрел вокруг, тщетно стараясь унять дрожь в лице — сами собою клацали, били дробь зубы.

— Да так я, так… — выдавил он наконец, и осипший его голос был скорее похож на отрывистый собачий лай. — Живот, мабуть, прихватило… В голове шось потемнело…

— М-да-а… — не поверив, неопределенно протянул Безручко и зычно крикнул начальнику штаба: — Дай-ка фляжку, Иван Михайлович! Шо ты присосався до нее, як телок… — и сам припал к алюминиевому горлышку…

Колесникова между тем настигали три эскадрона фронтовой кавалерийской бригады под командованием Милонова. Бригада прибыла наконец на станцию Евстратовка, эшелон еще разгружался, а эти три эскадрона, выгрузившиеся первыми, бросились за бандами в погоню.

— Орудия поворачивай, собаки! — заорал Колесников, быстро оценив ситуацию. — Руденко, мать твою разэтак!.. Шо зенки вылупил? Командуй, ну! Или язык в задницу утянуло? По коннице, залпами! Сбивай их с лошадей, поняв?.. И пусть хоть один с поля побежит — зарублю! А тебя — первого! Ну!

Колесников, мечущийся среди своего растерянного войска на храпящем, вскидывающем передние ноги коне, орал до хрипоты, до пены на губах. Он понимал, знал по опыту, что конницу красных надо смять, встретить ее дружным огнем, иначе… Он не щадил сейчас ни себя, ни коня, ни подчиненных — смертным холодом дохнуло вдруг с заснеженного этого, искрящегося солнцем поля. Но почему разведка не предупредила их о настигавшей коннице красных? Где эта лисья морда, Сашка Конотопцев?! Почему не обнаружил красных загодя?

— Где Конотопцев? — орал Колесников на Нутрякова. — Куда он, собака, делся?