Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Дед Зуда, сгорбившись у печурки в пристрое, задумчиво и грустно смотрел на огонь, вспоминал свою поездку по тылам красных — много все ж таки полезного привез он тогда Сашке Конотопцеву. И про Северный и Южный отряды красных узнал, и про конницу, которую ждали из-под Ростова, даже бронепоезд на путях видел. Сашка удивлялся, хлопал Сетрякова по плечам, хвалил — вот это дед! Жаль, орденов у них пока в дивизии нету, а то бы нацепил. Зуда улыбался радостно и счастливо — начальство хвалит, как же! — совсем по-мальчишески блестели у него глаза, и хотелось Сашку простить за обычное его хамство.

Но, оставшись один, Сетряков вспомнил и другое: пусть и голодную, но спокойную, уверенную жизнь в той же Гороховке, Ольховатке, Россоши. Народ везде отзывался о Советской власти хорошо, ругал соседей своих, калитвянских кулаков, сдуру или по злобе затеявших братоубийственную бойню, — мало им, что ли, гражданской и других войн! Народ наконец забрал власть в свои руки, строит новую, справедливую жизнь, и чего, спрашивается, этим хохлам надо? Дед Зуда внимательно слушал своих собеседников, ни с кем особо не спорил, говорил, что по старости лет участия в том «не приймае», его дело теперь лежать на печи да тараканов гонять, и на него махали рукой: правда что!.. Но сам с собою он толковал, спорил: в банду как-никак пошел по доброй воле, поверил россказням Безручко да тех же кулаков: Назарова, Кунахова, лавочника… Теперь, кажись, все оборачивается по-иному. Штабные бросили его со Струговым и Лидой, вообще Новую Мельницу, в полчаса, ускакали под Евстратовку — шли с той стороны большие силы красных. Одолеют ли калитвяне эти части, нет ли — никто не знал, а он, Сетряков, был уверен, что не одолеют.

Мысли его опять вернулись к чекисту Павлу — если такие люди борются за Советскую власть, то ничем ее, эту власть, не сломить, она будто из железа. Разве выдержал бы кто-нибудь из банды такое зверство? Куда там! В любую веру после пяти розог обернутся, после первой зуботычины на колени упадут, а Павел… ведь не попросил пощады, не склонил головы!

«Эх ты, старый хрен! — корил себя Сетряков. — Не предупредил парня, мол, не ходи к нам в Старую Калитву, поймают тебя, не отпустят живым…» Он понимал, что корил себя, может, и зря, вины его тут особой не было. Но запала в душу лесная встреча, душевная беседа, уважительное отношение к себе. Жаль парня, очень жаль!..

Или с Лидой, пленницей, что вытворяют: не игрушка это, живой человек, дивчина. А над ней целым штабом измываются, свадьбу эту затеяли — на, дескать, Иван Сергеевич, атаман ты наш головастый, награду тебе за успешные бои, за расправу над красными продотрядовцами и сонными красноармейцами!.. Тьфу, паскудники!

Помочь бы Лидке, в самом деле, бежать, но как? Филька с бабкой Евдокией сговорился, застращал старуху: чуть что — скажи, мол, мне, старая, а не то… — и ладонью по горлу провел. И сотворит, бандюга, глазом не моргнет.

Ладно, может, поколотят Колесникова под Евстратовкой, может, Стругов и сам сбежит: побоится, поди, сидеть тут, красных ждать. Да и чего их ждать? Отвечать все равно придется, беги не беги. И куда с земли своей побежишь? Она все помнит.

…К ночи прискакал на Новую Мельницу Марко́ Гончаров. Кинул Стругову поводья коня, велел поставить его в конюшню, накормить. Сказал, что к утру должен вернуться в Криничную, там затевается «серьезнэ дило», что «красным там крышка». Марко́ говорил все это с пьяной ухмылкой, глаза его бегали по лицам недоверчиво слушавших Стругова и деда Зуды, все искали чего-то у них поверх голов и не могли найти. И дед Зуда догадался вдруг, что Марко́ попросту сбежал с поля боя, что «крышка» под Криничной не красным, а, наоборот, банде и Гончаров спасает теперь собственную шкуру. Но сюда, на Новую Мельницу, являться сейчас тоже было опасно, Гончаров, может, и не знал, что красный полк занял сегодня Старую Калитву, утром, не позже, они будут здесь… Что-то нужно было Гончарову в штабном доме, но что?

Скоро все прояснилось. Марко́ выгнал Стругова и его, Зуду, в пристрой, велел и бабке Евдокии «пойти прогуляться до сусидки» — у него-де важный разговор с Лидой, Колесников поручил «побалакать с жинкой с глазу на глаз». Бабка Евдокия молчком поскреблась к соседям, а Стругов с дедом Зудой потоптались на морозе во дворе, потянулись потом в пристрой.

Не прошло и пяти минут, как из дома донесся истошный и тут же задавленный крик Лиды, потом все стихло, как умерло. Сетряков встревожился, хотел было пойти узнать, в чем там дело, но Филимон захохотал, грубо дернул старика за рукав полушубка, усадил на место. «Не рыпайся ты, дурья голова. Сказано: семейные разговоры у них, нехай балакають…»

Он, оказывается, знал обо всем, посмеивался сейчас, вороша угли в грубке, сплевывал под ноги. К звукам из дома прислушивался чутко, даже дверь открыл, потом и этим не удовлетворился, вышел во двор.

Вернулся довольный, с блудливой физиономией, сказал:

— Все там в ладу. Лампа светит, балакають…

Часа через два, к полуночи, сунулся в пристрой Гончаров, от него несло самогонкой, рожа была красная, довольная.

— Ну, Филимон, пойдешь? — многозначительно подмигнул он Стругову. — Ще есть время.

— Хай йому грэць, Марко́ Иваныч, — булькнул горлом, засмеялся, махнул рукой Филимон. — Вы — командиры, а мы с дедом — люди маленькие… Заявится вдруг Колесников, шо я казать буду? Лидку он стеречь велел.

— Куда он там явится! — захохотал Гончаров. — Красные тут с часу на час появятся, а Ивану, похоже, того… — И он выставил вперед грязный палец давно немытых рук, выразительно щелкнул губами: чмок!.. — Да и всем нам… В чека умеют стрелять.

Марко́ смотрел при этом на Сетрякова, Зуда похолодел от мертвого его, ледяного какого-то взгляда — в глазах Гончарова стыл смертный, животный страх.

— А мы… як же нам? — у Филимона Стругова сама собою отвалилась челюсть, он медленно, но верно соображал, что и под Криничной Колесников разбит, что гонят его взашей где-то поблизости и теперь каждый из них должен подумать о себе.

— Сам-то… Иван Колесников… живой ай нет? — спросил Филимон Гончарова, который запахивал уже полы добротного полушубка, собирался уходить.

— Сам-то… Может, и живой, — усмехнулся Гончаров. — Лидку наказывал беречь пуще глаза… Го-го-го… Сладкая девка, Филимон, ох сладкая! Зря ты отказался.

Стругов вышел вслед за Марко́м; Зуда слышал, как они тихо переговаривались возле сарая, где стояли кони, спорили о чем-то. Потом Гончаров уехал в ночь…

Под самое утро Сетряков осторожно, на цыпочках, прокрался в дом. Филька спал, храпел беззаботно, пьяно. В передней все было разбросано, на полу разлита то ли вода, то ли еще что; у кровати Стругова валялся обрез, и дед Зуда поднял его, сунул за печь, в тряпье — пускай этот дурак поищет.