Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Лида, бедняга, видно, и не ложилась: несчастным белым комочком сидела на кровати, плакала…

Сетряков тронул ее за плечо.

— Беги, дочка, беги сейчас же, пока Филька не проснулся. Иди в Старую Калитву, там красные.

Она испуганно и недоверчиво подняла голову, несколько мгновений смотрела на Сетрякова непонимающим, затравленным взглядом; Зуда с содроганием увидел, что шея и грудь Лиды в синяках, что рубаха на ней вся изодрана; и жаль было дивчину до холода в сердце.

— Тикай, Лидка! — еще раз повторил дед Зуда. — Одягайся живее, скоро утро. Ну!

Она поняла наконец, соскочила на пол босыми ногами, стала хватать и натягивать на себя одежду, а Зуда ушел в пристрой; сердце его билось с надеждой — ну, хоть Лидке он поможет, хоть она вырвется из лап Колесникова. А завтра, глядишь, и он сам отправится к своей Матрене, падет ниц: прости, жена! Хочешь — милуй, а хочешь — казни…

Дед Зуда видел, как Лида, в пальто и наспех замотанном вокруг шеи платке, в валенках, тихонько вышла на крыльцо, скользнула за предусмотрительно отпертые им ворота, видел, как побежала она улицей хутора вниз, к мостку через Черную Калитву. Он заволновался, забыл сказать ей, что не надо идти по дороге, лучше напрямую, через снежный луг, но Лида и сама догадалась — сразу с мостка свернула на снежную белую целину.

Несколько минут спустя появилась во дворе бабка Евдокия — и откуда она взялась, ведь заперты теперь ворота, не иначе, через огород прибежала старая ведьма, задами! Она глянула на теплившееся огоньком оконце в пристрое, погрозила кулаком, и дед Зуда отпрянул к грубке: неужели видела, как он выпустил Лидку?

Выскочил во двор Филька — расхристанный со сна, взлохмаченный, на ходу всовывал руки в рукава полушубка, матерился. Бегом кинулся к сараю, вывел коня и без седла, бешеным наметом вылетел со двора, выдернул из ножен шашку.

— Господи, пощади! — шевелил блеклыми губами дед Зуда. — Жить ей да жить.

Стругов догнал Лиду на середине пути; маленькая беззащитная ее фигурка хорошо была видна на белом снежном лугу — полная круглая луна щедро заливала мертвенным светом всю округу. Филимон с угрожающим криком понесся к этой фигурке, прибавившей ходу, быстро удалявшейся — или это ему так казалось? — в сторону близких уже домов Старой Калитвы. Под ногами коня податливо хрустел снег, алчно взвизгивала в ночном морозном воздухе острая, любовно отточенная шашка.

— Дядько Филимо-о-он! Миленьки-и-ий!.. Не надо-о… Беременная я-а-а-а!.. — страшно, смертно кричала Лида, подняв ему навстречу руки, защищая ими лицо, пятясь в снегу, падая и поднимаясь вновь, а Стругов мордовал плохо слушающегося, отскакивающего от женщины коня, все выбирал момент для точного удара и наконец выбрал, хакнул с потягом, с наслаждением…

Спрыгнул потом с коня, потоптался, повздыхал — может, и не стоило девку рубить? Да что теперь!.. Вытер шашку о пальто Лиды, помочился и ускакал восвояси…

Над Терновкой кружит в небе аэроплан. За ним тянется над слободой белое облачко листовок…

ОТ ИМЕНИ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКОЙ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ ОБРАЩАЕМСЯ К ВАМ, КРЕСТЬЯНЕ, ЖИТЕЛИ ТЕРНОВКИ. ВАС ОБМАНУЛИ БАНДИТЫ-ДЕЗЕРТИРЫ, ТОЛКНУЛИ НА БРАТОУБИЙСТВЕННУЮ БОРЬБУ… МЫ ГОВОРИМ: БРОСАЙТЕ ОРУЖИЕ ДОБРОВОЛЬНО! НИКТО ИЗ МИРНЫХ ЖИТЕЛЕЙ НЕ БУДЕТ ТРОНУТ, ПОНЕСУТ НАКАЗАНИЕ ТОЛЬКО ГЛАВАРИ-ВДОХНОВИТЕЛИ И КУЛАКИ. КАРАЮЩАЯ РЕВОЛЮЦИОННАЯ РУКА ЗАНЕСЕНА НАД НИМИ! ОДУМАЙТЕСЬ!

Телеграмма из Воронежа была категоричной: губкомпарт, Сулковский, вызывал Мордовцева и Алексеевского на пленум, двенадцатого декабря им надлежало отчитаться о разгроме банд Колесникова.

— Что ж, придется ехать, — со вздохом сказал Мордовцев. — Главное, конечно, сделали. Но сам Колесников еще жив, с ним немало бандитов. Живы Стрешнев, Варавва. Курочкин какой-то объявился… Многие из них попрятались в Шиповом лесу, скоро их оттуда не выкуришь. Надо бы нам еще тут пару недель побыть.

Алексеевский, соглашаясь, кивнул:

— Ты прав, Федор Михайлович, бандитов не добили, но теперь будет легче — с отдельными отрядами воевать проще.

— Как сказать! — возразил Мордовцев. — Мелкие банды, думаю, много нам еще бед принести могут. Они более подвижны, маневренны… И Колесников: живой — как флаг для банд. Пройдет время, он снова попытается объединить силы. Его к этому и Антонов будет вынуждать. Мелкие шайки ему ни к чему, он тянет руки к власти во всей России. Жаль, не добил твой Карандеев Колесникова. Все могло повернуться по-другому еще в Старой Калитве, у бандитов такого опытного в военном отношении главаря больше нет.

— Павел не знал, что провалился Степан Родионов, — Алексеевский грустно смотрел в огонь разгоревшейся буржуйки, — рискнул провести операцию один… Живучий гад этот! Бомба его даже не взяла.

Мордовцев хмурился, слушая председателя губчека. Хотел было сказать, что чекисты должны были более тщательно продумать операцию по уничтожению Колесникова, иметь запасной вариант, предусмотреть и возможную гибель связника, Родионова… но не сказал ничего, понимал — у Алексеевского и так на душе неспокойно. Предусмотреть все сложно, конечно, у бандитов неплохо работает разведка, и кто мог предположить, что Колесников прикажет расстрелять Родионова в устрашение другим.

Федор Михайлович походил по просторной сельсоветской комнате (после боя под Лофицкой штаб красных частей вернулся в Твердохлебовку), закрыл дверь в смежную комнату, где шумел на плите чайник, — бойцы из охраны собирались, видно, обедать, громко, оживленно переговаривались.

— Ладно, теперь немного осталось. Возьмем под свой контроль… — Мордовцев не договорил, сильно закашлялся, хватаясь за грудь, согнувшись пополам, и Алексеевский решил, что в Воронеже сразу же скажет Сулковскому о болезни военкома, о необходимости срочно положить его в больницу.

Алексеевский встал, приоткрыл дверь в комнату охраны, сказал поднявшемуся от буржуйки бойцу:

— Дай-ка и нам по кружечке, Махонин. А то что-то мы с Федором Михайловичем застыли.

Через минуту-другую появился красноармеец с двумя кружками, с виноватой улыбкой нес их военкому.

— Токо сахару нет, Федор Михайлович, — сказал он. — Уж который день один кипяток глушим.

Мордовцев молча махнул рукой, взял кружку, грел об нее пальцы.

— Тебе, думаю, попадет от Сулковского, — сказал он, улыбнувшись, Алексеевскому. — Хотя и меня особо не за что хвалить…

— Да брось ты, Федор Михайлович! — подбодрил губвоенкома Алексеевский. — Целую дивизию бандитскую расколошматили, а ты хандришь.

— Да это так, — мотнул головой Мордовцев и не стал больше говорить на эту тему. Запахнул поплотнее шинель, подошел к печке, прислонился к ней спиной.