Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Бахарев, комендант губчека, ехавший вместе с Мордовцевым и Алексеевским, спрыгнул на дорогу, некоторое время бежал рядом с бричкой, согревался. Махнул и Алексеевскому — присоединяйся, мол, Николай Евгеньевич, но тот отказался с улыбкой — не замерз. Сказал Мордовцеву, может, ноги в бричку поднимешь, Федор Михайлович, сено тут, теплее, но Мордовцев помотал головой и спросил про время — не опоздают ли они к поезду.

Показался впереди, на дороге, всадник; по всему было видно, что спешил — гнал коня не жалеючи.

Спрыгнув у брички Мордовцева, верховой, с красным от ветра молодым лицом, возбужденный быстрой ездой, кинул к шапке руку.

— Товарищ военком, комбриг товарищ Милонов просил передать командиру эскадрона Мелентьеву, чтобы он не задерживался в Кантемировке — бригада уже погрузилась в эшелон и…

— Ясно, ясно, — остановил верхового Мордовцев. — Я и сам уже думал, что держим комбрига. Да и до станции теперь рукой подать… Мелентьев! — позвал он комэска, и тот тронул коня, подъехал.

— Мы тут сами, Мелентьев, — сказал Мордовцев. — Скачите в Митрофановку, ждут вас.

— Приказано было до Кантемировки, — возразил командир эскадрона в некоторой растерянности.

Мордовцев, а за ним и Алексеевский сошли с брички.

— Ничего, езжайте, — твердо решил военком. — Видишь: пусто кругом.

У Чехуровки простились с эскадроном. Мордовцев с Алексеевским по очереди пожали руку Мелентьеву, нагнувшемуся с коня, поблагодарили за помощь. Комэск белозубо улыбался, козырял; в следующую минуту эскадрон, подчиняясь его воле, резво ушел вправо — покатилось по снежной пустынной степи белое облако. А брички одиноко покатились дальше.

— Давай остановимся в Скнаровке, Николай Евгеньевич, — попросил Мордовцев. — Что-то я совсем задубел.

Алексеевский глянул на часы, согласился.

— Давай. Минут тридцать — сорок у нас есть.

В Скнаровке — соломенной, в печных дымах деревушке — они спросили у катающейся с горки ребятни, где можно остановиться, чаю попить?

Вперед выступила закутанная до бровей девчушка, назвала смело: у Лейбы, Михаилы Тимофеевича.

— Он самый богатый у нас, — добавила девчушка. — У него мед и самовар есть.

— Ишь ты, все знает! — засмеялся Алексеевский. — Как зовут-то тебя?

— Даша.

— А живешь где?

— Вона, напротив Лейбы.

— Отец-то дома?

— Не-а́! Они с дядькой Герасимом на войне сгинули. И мамка хворая.

— Так-та-ак… Ну спасибо тебе, Даша.

Лейба — чернобородый, в добротных валенках, в накинутом на плечи кожухе — вышел на крыльцо, встретил приветливо: распахнул ворота, и брички въехали во двор. Хозяин пообещал задать корма лошадям, «нехай товаришши не беспокоются, идут себе в избу».

— Говорят, ты самый богатый в Скнаровке, — шутил Алексеевский, — самовар имеешь. — Угостил бы чаем, а? Померзли мы.

— Отчего не угостить товаришшей-командиров? — добродушно гудел Лейба, и в черных его, глубоко посаженных глазах светились спокойные огоньки. Поторопил строгим взглядом домашних: застенчиво поглядывающих на заезжих людей невестку и жену: — Ну-ка, Прасковья, Пелагея, соберить на стол. Да пошвыдче!

Зашумел вскоре, заиграл сердитым кипятком ведерный почти, до блеска надраенный кирпичной крошкой самовар…

Колесников за минувшую ночь и половину этого дня [4] 11 декабря 1920 года. — Прим. автора. сколотил из разбитых своих полков новый отряд: с конницей и пехотой, вооруженной чем попало, насчитывалось теперь около трехсот человек. Он знал от Конотопцева, что Мордовцев и Алексеевский едут в Кантемировку, знал, что сопровождает их эскадрон, связываться с которым не имело смысла: фронтовые рубаки наводили ужас на его конницу, тем более пеших. Надо было поскорее уйти из Богучарского уезда, где население сплошь помогало Советской власти — сообщало чека и чоновцам о следовании банды, не давало продовольствия и корма лошадям, а в селах, где были отряды самообороны, вообще завязывалась перестрелка — там уж не до фуража и отдыха, унести бы ноги. Да, надо скорее вернуться в Калитву, там и с этим отрядом он будет хозяином положения: красные отправили уже конницу Милонова по железной дороге, вернулись в Воронеж курсанты пехотной школы, двинулись куда-то полки Шестакова и Белозерова. Судя по телеграмме, перехваченной свояком, большевики из Воронежского губкомпарта решили, что с ним, Колесниковым, действительно покончено, отозвали даже своих командиров отчитываться на пленум, праздновать победу. Оставили в том же Богучарском уезде два батальона да усилили отряды милиции и чека. Этим отрядам и приказано громить банды до конца, не давать им покоя ни днем, ни ночью.

Эти сведения о силах красных удачно добыл Сашка Конотопцев еще до боя у Твердохлебовки: попал в плен знающий эскадронный командир, молодой перепугавшийся парень. Он охотно отвечал на вопросы, надеялся, видно, что его оставят в живых, сказал, что три пацанки у него дома, жена только поднялась с постели, с лета лежала, но Сашка потом лично пристрелил эскадронного…

Словом, намерения красных были теперь Колесникову хоть и в общих чертах, но ясны, и он усмехался почерневшим от мороза и ветров лицом: рано прячете клинки, господа коммунисты! Не один из вас еще ляжет в эту мерзлую землю, отнятую у его батька, а, значит, и у него, не один еще большевик завопит дурным голосом на самодельной дыбе — Евсей, вон, мастак на всякие штуки, ему только мигни!..

Почти сутки Колесников шел с Мордовцевым и Алексеевским в одном направлении — на Кантемировку, но прятался в логах, лощинах. Круг через Кантемировку давал ему возможность выиграть время и пополнить банду: в тех же Талах к нему примкнули сразу пятьдесят два человека, ждали. В других селах пополнение шло не так успешно, но шло. За день прибавилось в банде до двухсот штыков, да сабель у него было сто десять, а это уже кое-что, с этим отрядом можно было проучить Мордовцева и особенно Алексеевского — не иначе, главный этот чекист подсылал к нему в Старую Калитву того парня с бомбами и наганами, хотел лишить его жизни. Ну ладно, чека, ладно! Поглядим еще, кто кого!

Двое конных из разведки Конотопцева все время держали отряд Мордовцева и Алексеевского в поле зрения. Отряд явно спешил, эскадрон шел на рысях, резво катились и тачанка с бричкой. Тачанка, пулемет, также сдерживали Колесникова — у него, кроме сабель, ничего уже не было, последний пулемет брошен под Твердохлебовкой, а обрезами много не навоюешь. Ладно, чека, езжай пока, живи.

Не советовал ввязываться в бой и Митрофан Безручко: надо передохнуть в Калитве, где-нибудь в лесах, залечить раны, собрать заново если не дивизию, то уж по крайней мере полк, а потом дальше думать. Говоря это, «политотдел» морщился, потирал бедро — все еще болело, проклятое, ныло.