Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

«И кому вы нужны со своим геройством?! — все еще не мог успокоиться Колесников, трясясь теперь впереди своего войска. — Кто о вас и вспомнит? Я — как был, так и есть. А ты, вот, валяйся там, возле окна…»

И снова зябко повел плечами, поежился — не заболел ли? Чего доброго, хворать в такую пору…

В Старой Калитве красных не оказалось, и Колесников, выслав предварительно разведку, вошел в слободу. Было объявлено, что «утром полк уйдет», куда — никто не знал, а штабные будто воды в рот набрали. Безручко на вопросы «бойцов» похохатывал, жал круглыми плечами; Конотопцев лишь презрительно щурился и сплевывал: «А яке тебе дило? Куда командир поведет, туда и пойдешь». Резко и зло высказывался Бугаенко, из бывшего Новокалитвянского полка, теперь начштаба при Колесникове. Когда Демьян Маншин на пару с Гришкой Котляковым тоже поинтересовались у нового начальника штаба о дальнейших «походах», Бугаенко в ту же секунду рубанул: «Мы всегда будем заниматься одним делом — резать коммунистов. Понял? Резать и убивать!»

Демьян дернулся от последних этих слов Бугаенко, пожаловался потом Котлякову, что сил больше нету заниматься бандитскими делами, хватит, сколько крови пролито, а ради чего? Воевать больше нет смысла, дорожка тут одна, к расстрелу, надо бросать и идти в чека каяться — может, и простят. Гришка внимательно слушал Маншина, вроде бы даже и соглашался, но сейчас же побежал к Конотопцеву и доложил.

Демьяна стащили с печи, где он, кое-как помывшись в корыте с помощью жены, только что заснул тяжелым сном; он и не понял сначала, за что его бьют.

В штабную избу Демьяна вели трое: Евсей, Кондрат Опрышко и Стругов. Никто из них ничего не объяснял, молчком подталкивали его в спину, а Стругов, собачья порода, все норовил попасть кулаком в зубы.

Колесников со штабными, судя по всему, ложиться в эту ночь и не думали: стол ломился от бутылей и закуски, взвизгивала в соседней комнате гармошка, за ситцевой занавеской пьяно хохотала какая-то женщина. За столом восседали и калитвянские кулаки — Назаров, Кунахов, лавочник, Алексей Фролыч…

Демьян стал перед столом.

— Ну? — грозно уставился на него Колесников, и все враз стихло, даже гармошка смолкла. — Шо скажешь, Маншин? Надоело, значит, воевать, а? К бабе своей захотел?.. Так-так. А мы, выходит, свободу тебе должны добывать, лучшую жизню готовить?! Землю от коммунистов очищать!

— Да я… Я ничо́го, Иван Сергеевич, — стал оправдываться Маншин, сообразивший наконец, в чем дело. — Брякнув с горячки. Людей, кажу, богато побило, весна скоро, пахать надо.

— Один ты умный, Демьян! — гулко затрубил Назаров, и борода его запрыгала в гневе. — А командиры не понимают ничо́го, да? Коммунисты тебе напашут теперь на спине, як же!

За столом дружно загомонили.

— К стенке Демьяна, чего там! — подзуживал лавочник. — На кой ляд он нужен, такой воин!

— Шомполов ему горячих, шоб неделю зад огнем полыхал!

— Проучить его за язык!

Назаров склонился к уху Колесникова, что-то сказал. Тот кивнул терпеливо поджидавшему Евсею:

— Всыпь ему!

Евсей обрадованно и деловито сгреб Демьяна за шиворот, потащил. С порога уточнил у Колесникова:

— Як его казнить, Иван Сергеевич: шоб робыв или шоб хворав?

— Чтоб командиров своих почитал! — подал голос Безручко, и все довольно и одобрительно захохотали, замотали в согласии головами — так, политотдел, так!

Били Демьяна тут же, во дворе штабного дома. Евсей приладил к столбу проволоку, Маншина подвесили за ноги и полосовали вожжами и чем-то тупым, тяжелым. Евсей показывал Опрышке и Стругову куда бить, чтоб побольней и крови не было, а сам все ходил вокруг, приглядывал, а потом сапогом выбил Демьяну четыре зуба.

«Ладно, Иван Сергеевич, ладно, — сплевывал кровь Демьян. — Пожалел я тебя, не поверил тогда следователю, Станиславу Ивановичу, думал и вправду ты за бедняков печешься… А теперь недолго тебе над людьми измываться, недолго. Глядишь, и зачтут в чека твою смерть, простят меня…»

Домой Маншина уже не отпустили: велели умыться и поставили охранять обоз. Он стоял у саней с награбленным каким-то добром, слушал фырканье лошадей, шуршание сена и с ненавистью смотрел на ярко светящиеся в ночи окна штабного дома. Разбитые десны болели, во рту от сочащейся еще крови было солоно и горько.

Этой же ночью Колесников побывал дома. Никто из домашних не спал, слух о приходе «полка» распространился по слободе с быстротой молнии. Многие старокалитвяне сбежались на площадь у церкви, сам собою возник сход. В голос кричали женщины, жены и матери убитых, мужики, которые не были в банде, отмалчивались, прятали носы — Колесников подгребал теперь в свое войско и хромых, и кривых, всяких. Бабы проклинали войну и эту смертную бойню, которую затеяли их слобожане, ругали Колесникова с Безручкой, говорили, что хватит лить кровь, сколько горя и слез кругом… Выделялся в этом женском праведном хоре высокий молодой голос — он притягивал к себе, заставлял прислушиваться, думать. Толпа, стихийно сбившаяся у церкви, обернула сейчас растерянные, большей частью испуганные лица на этот голос, невольно потянулась на него, плотно окружая говорившую — совсем еще девчонку, в белом вязаном платке и ладном полушубке.

— Кто это? Кто говорит? — тянули шеи те, кто стоял дальше, кому не видно было девушку.

— Да Щурова это, Танька, — откликались передние. — Комсомол недобитый.

— Сам ты недобитый! Залил зенки и гавкаешь. Правильно она говорит.

— Ну, нехай пока поговорит, нехай. Мы тут уже слухали кое-кого.

— Ой, дитятко! Да что ж она, или не боится? Бандиты ж кругом.

— Цыц, Дарья! Яки ще бандиты?! Думай, шо говоришь! Освободители ваши, а ты… А Танька нехай потрепится, нехай!

— Это ты, Марко́?! — отпрянула в страхе закутанная в какую-то рвань женщина от протискивающегося вперед молодого мужика; за ним молчком лезли еще трое.

— Гончаров! Гончаров! — ледяным ветром дохнуло по толпе, и она вдруг распалась надвое, давая дорогу этим троим. Гончаров стоял теперь за спиной Татьяны Щуровой, слобожанки, дочки красного командира Петра Николаевича Щурова.

— Вас всех обманули! — звонко говорила Таня. — Колесников и его штаб — никакие это не освободители, это враги трудового крестьянина! Изверги и бандиты. Они убивают и мучают невинных людей, они хотят вернуть власть кулаков и…

Гончаров выстрелил девушке в спину, и Таня, широко раскрыв в ужасе и боли глаза, рухнула на истоптанный, грязный снег. Марко́ же и те трое, скалясь, палили в воздух из наганов и обрезов, наслаждаясь переполохом, дикой своей, разнузданной властью над обезумевшей в страхе толпой.

Повыскакивали на крыльцо дома полуодетые штабные, с колокольни, на всякий случай, полоснул поверх крыш пулемет, ахнуло еще с десяток выстрелов, потом все стихло, затаилось.