Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

В марте же снова появился в Старой Калитве и Колесников…

Свирепой, запаршивевшей в тамбовских лесах стаей ночами кружила банда Ивана Колесникова по калитвянской округе, с рассветами трусливо прячась то в глубоких, освободившихся от снега балках, то в сырых, хлюпающих под ногами дубравах близ хутора Оробинского. Останавливаться в самих хуторах и слободах стало опасно — почти в каждом селе были теперь отряды самообороны, бандитов встречали кольями и вилами, гнали прочь. Не давали покоя и конные чекистские отряды, они шли по пятам, изматывали, навязывали бои, от которых Колесников всеми силами старался уходить — с каждым днем все меньше становилось у него людей. Банда, те, кто остался, держалась на страхе: с одной стороны, всех их ждал справедливый суд — пришла пора платить за злодеяния, с другой — расправа самого Колесникова, он беспощадно расстреливал любого, кто осмеливался перечить ему или в чем-либо норовил не подчиниться. Злой, с заросшей физиономией, он вообще, кажется, перестал говорить и понимать человеческую речь, отдавал лишь отрывистые, похожие на лай команды. И ближайшие его помощники — Безручко, Гончаров, Конотопцев — тоже давно потеряли человеческий облик, раздражались по малейшему поводу, кидались на рядовых с кулаками и плетками. А раздражаться и кидаться друг на друга им было отчего: Антонов не признал за Колесниковым какого-то особого права быть при штабе своей «армии»; назначил его полковым командиром и скоро потерял интерес к воронежцам, спасал собственную, продырявленную уже во второй раз шкуру. 1-й Богучарский полк (смешно сказать, всего-то сто десять человек осталось!) был предоставлен самому себе, мотался по Тамбовской губернии и по северу Воронежской, грабил села и хутора, убивал советских работников и коммунистов по подсказке кулацких осведомителей, таких же бандюг; «бойцы», как и их командиры, дичали, превращаясь в двуногих кровожадных зверей. И все же здравый смысл самого существования, призрачной цели похода на Тамбовщину и воссоединения с Антоновым — все это остужало лихие забитые головы, заставляло думать: а что дальше? А главное, зачем?

В банде Колесникова поднялся ропот — домой пора, командиры, весна, за плуг надо становиться, в поле идти. Погуляли, хватит. Но «домой» возвращаться было страшно, там ждет не дождется чека; здесь же, на Тамбовщине, как выяснилось, никому они, воронежцы, кроме самих себя, не нужны, а самого Антонова успешно громят части Красной Армии под командой Тухачевского и отряды чека. Надеяться не на кого, воевать бессмысленно, возвращаться страшно…

В одну из холодных мартовских ночей пропал Филимон Стругов, сбежал. Телохранитель, Опрышко, остался один, Колесников не стал больше никого брать. Все чаще и чаще замечал он на себе тяжелые, угрюмые взгляды «бойцов» — что у них на уме? Что замыслили? Вон, каланча эта, Маншин, глаз с него не сводит. Не может, наверное, простить порки. Сам виноват, держи язык за зубами. А взгляд у Демьяна действительно волчий… Могло, конечно, и показаться, но надо все же сказать Кондрату, чтоб всегда был рядом, за спиной. А может, и сам Кондрат в заговоре против него? Схватили же Никиту Лебедева, эскадронного, сами «бойцы», сдали в чека…

Теперь Колесников почти не спал ночами, чутко прислушиваясь к шорохам листвы, фырканью лошадей, тихим голосам часовых. Рука его лежала на винтовке со взведенным затвором — дешево он не отдаст свою жизнь. Недовольство в банде росло, калитвяне открыто теперь требовали возвращения — «чого это мы, Иван Сергев, должны тут тамбовским волкам помогать? У нас у самих делов дома хватит…» А он знал, что́ ждет их по возвращении — арест, следствие, суд. Мало кому из них удастся отвертеться от сурового наказания, большевики не простят крови и смерти своих товарищей, зачем же самим лезть в их петли?! Но и от подчиненных теперь можно ждать всего — их глаза говорили многое.

Посоветовавшись с Безручко и Конотопцевым, Колесников решил вернуться в родные края — там еще можно рассчитывать на поддержку зажиточных крестьян, там укроют от непогоды и накормят, там дадут свежих лошадей и сена для них, и бойцы, глядишь, повеселеют…

Но оказалось, что многое переменилось за минувшую зиму, даже в самой Калитве. Дома банду встретили с холодком — никто, кажется, не собирался помогать им. Трофима Назарова, Кунахова и Прохоренко с лавочником забрали в чека, где-то держат их, что-то выясняют. Сидел у чекистов и свояк из Россоши, Выдрин, не появлялся Моргун, подевались куда-то верные люди на хуторах. На кого теперь положиться? Где можно спокойно, без огляда, переночевать, покормить и почистить коней, самому вымыть завшивевшую, месяц уже не мытую башку? У себя «дома», в отцовской избе? Или на Новой Мельнице?.. Ха! Не иначе, проснешься в объятиях чекистов…

Колесников не стал задерживаться в Старой Калитве ни часу, увел банду в лес, за Оробинский, приказал рыть землянки. Дело это было знакомое и привычное по Тамбовщине — много они там перерыли этих нор!

«Бойцы» хмуро выслушали приказание, молчком взялись за лопаты и топоры. Двое из них, не поделив приглянувшийся бугорок, вцепились один другому в бороду, разодрались в кровь; обоих их по распоряжению «политотдела», Безручко, деловито выпорол соскучившийся по делу Евсей.

К утру из нового лагеря исчез Марко́ Гончаров — подался к знакомой бабенке в Новую Калитву, где и был схвачен кем-то из слободских, передан подскочившему отряду чека. Этот же отряд скоро появился у дубравы (не иначе, Гончаров, сволочуга, указал место лагеря), погнал Колесникова в открытое поле, в степь, на Криничную и Журавку, откуда двигалась в сторону Калитвы крупная воинская часть…

— Ну шо, Иван, кажись, отвоевались, а? — нервно хохотнул Безручко, оглядывая затравленными глазами пустынное пока поле, далекие дома Криничной. Показал на них рукой: — И там делать нам нечего, Криничная поднялась против нас. Да-а… Ну шо за народ! Мы за них кровь тут проливаем, а воны… Шкуры!

— Отряд чека небольшой, разобьем его и уйдем в Шипов лес, — принял решение Колесников. — Тут нам покоя не дадут. А потом на Дон двинем, к Фомину. Казаки покрепче тамбовских брехунов, понадежнее. Да, к казакам пойдем!

«Полк», окруживший своего замурзанного, заросшего волосами командира, слушал молча — никто не возразил, но никто и не поддержал: идти так идти, хоть к казакам, хоть к самому черту в гости, все равно. И глаза на мордах вразброд — кто в гриву коня уставился, кто в землю, кто вообще глядел бог знает куда. Один Маншин, кажется, смотрел на него, да и тот ехидно посмеивался… Ну, досмеешься, рваная каланча, голытьба немытая! Вот доберемся до Шипова леса, малейшее нарушение и… — И рука Колесникова сама полезла в кобуру.