Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Следовательский мозг Наумовича два этих последних дня напряженно работал в одном направлении, спрашивал: где могут прятаться остатки колесниковских банд, кто конкретно был на хуторе Бабарин, кто подсказал бандитам о коммуне Тихона Басова, первом коммунистическом ростке новой жизни в их волости?! Кто?

Наумович поднялся, подошел к Вереникиной, стоявшей перед зеленым бугорком могилы Карандеева с отрешенным, печальным лицом. Катя — в темной жакетке, с уложенными на затылке косами — глянула на него заплаканными, далекими какими-то глазами, сказала:

— Паша, когда его мучили в Калитве, все беспокоился, мол, передайте нашим, помер честно, ничем свою родную Советскую власть не подвел… Это дед Сетряков потом рассказывал. Чем-то ему Паша наш понравился. Кстати, Сетряков при штабе у Колесникова был, Станислав Иванович, Лиду Соболеву знал… — она горько вздохнула.

Вздохнул и Наумович, не сказал ничего. Нашел он в Старой Калитве деда этого, говорил с ним. Сетряков многое знает, но запуган кем-то, помалкивает. Одно толкует: да, был при штабе, истопником, дальше печки не совался… Надо будет потом поговорить с ним еще, кое-что выяснить, уточнить. Почему Павел именно его, Сетрякова, выбрал для откровенных разговоров перед смертью? Не знает ли он, кто зарубил Соболеву, где этот человек? С чего началось восстание в Калитве, кто подбивал, мутил народ? Те же Назаров, Кунахов и Прохоренко в один голос утверждают, что смуту в Калитве затеял сам Иван Колесников, что они, зажиточные хозяева, вынуждены были подчиниться силе оружия, помогать повстанцам лошадьми и фуражом, а в душе всегда были и есть за народную Советскую власть.

— Место тут хорошее, правда, Станислав Иванович? — слабо улыбнулась Катя, отвлекая Наумовича от его мыслей. — Видно далеко. Смотрите, какая красота!

Наумович торопливо кивнул, отвернулся, пряча слезы. Положил на могилу букетик собранных им белых ромашек, поправил цветы, положенные Катей. Катя плакала открыто, вглядываясь сквозь мокрую пелену в простенькую, под стеклом, фотографию Павла, Павлуши Карандеева, прощалась с ним навсегда.

Они в грустном молчании постояли еще у могилы, тихонько потом пошли к ожидавшей их бричке. Над головами чекистов по-прежнему блистал голубой майский день, ярко светило солнце, и ничто, казалось, не напоминало о вчерашней жестокой, сотрясающей землю грозе с проливным дождем и ослепительными, рвущими тучи молниями, — тишь и благодать кругом; но над дальним урочищем громыхнуло вдруг тревожно и раскатисто, потянул верхом холодный порывистый ветер, запылил на донских берегах легкой, чуткой пылью…

Низко и недолго висит солнце зимою над охотской тайгой. То ли само мерзнет от прохватывающего ветра, без устали дующего на застывшее море, то ли от стыда, что не может дать земле тепла, — едва вскарабкается на каменистую вершину, и тут же вниз по склону. Торопись, одинокий каюр, чтобы не застала тебя ночь под пустынной сопкой или на остекленевшем болоте, где ни веточки для костра, ни кустика для укрытия.

Дальше от берега — слабее ветер, но свирепее мороз. «Курк-курк, поть-поть!» Торопятся чубатые собачки, беспокойно дергают лохматыми ушами на крик каюра, и звон медных колец с рукояти остола слышится далеко вокруг. От самого моря бежит упряжка. Полозья нарт подбиты китовым усом — на случай некоти, если в пути застанет. К спинке нарт вязанка дров приторочена — не знает каюр, где ему заночевать придется. В мрачную разложину меж крутых склонов свернул, вверх по руслу замерзшей речки правит, где темные, шаманские места начались, «хаканжа» называют их тунгусы и поскорее стараются миновать. А человек на нартах остолом трясет: «Поть-поть! Вперед!» Вот он соскочил на снег и побежал следом за упряжкой, путаясь в полах странной одежды. Кто он, зачем сюда забрался? Почему тревожит кухту, прижавшую чахлые лиственницы к мертвенно застывшим сугробам? Или не знает, что в худом месте охотской зимой и человек пропадает бесследно, и собака, и порою даже зверь?

Тяжело дышат собачки, время от времени оглядываются на каюра — когда остол в снег воткнет? Прежний хозяин в это время костер разводил в заветрие, чай пил, юколу из мехового мешка доставал…

Тощий мешок трясется на нартах — мало в нем корма для собачек, мало пищи для человека. Но именно это и спасет каюра. Не прокатит он и десятка саженей, как треснет лед под полозьями, и рухнет вниз нарта.

— А-а! — разнеслось по ущелью.

«О-о-о», — отозвались скалы. Завизжали, заскулили собаки, упираясь изо всех сил лапами в колючий, режущий накат. Висит нарта в пустоте вымерзшей до каменистого дна речки, бьет, толкает ее ногой человек, нащупывая упор. Вцепился он в край пролома, тщетно силится подтянуться. Скользят по сколу пальцы, вот-вот сорвутся. Крикнул тут человек хриплым голосом непонятные псам слова — рванулась упряжка вперед, потащила за собой каюра и нарту. Выполз тот грудью на лед, привстал на четвереньки — и быстрее прочь от пролома. Сел на берегу отдышаться, окровавленные пальцы облизывает.

— Ишь, чертяка. На прямую тебя не возьмешь!

Птичьим писком прозвучал голос человека в глухом углу, окруженном недвижными сопками. За их острыми вершинами виднелись еще сопки, а за ними по одну сторону — простирались таежные мари да чащобы, по другую — тесно сгрудились неприступные скалы хребта Джугджур. Знающий охотник, таежный оленевод-намнканл в одиночку не рискнут пробираться через них.

— Ну ничего. Впредь умнее буду!

Затрещали в огне поленья, привезенные издалека, растаяли в котелке куски льда. Свернулись клубками неподалеку от кострища собачки, уткнув носы в пушистые хвосты. А человек сидел, спрятав ладони в рукава солдатской шинели, пристально смотрел блестящими глазами в уголья. Потом вытащил из кармана блокнот, принялся что-то черкать карандашиком. Не замечал он, что, как и в прежние дни, за каждым движением его следит настороженный взгляд из-за каменной гряды.

У костра сидел Коля Карпов. С лета прошлого, 192… года, как с парохода «Красный Олег» сошел на охотский берег отряд ОГПУ, он — начальник первой пограничной комендатуры края. Края огромного, дикого и безлюдного — так ему показалось, когда на гидроплане «Савойя» он облетал участок несения службы. Летчик несколько раз указывал пальцем в кожаной перчатке вниз. Отвернувшись от ветра, слезящимися глазами Коля различал на море застывшие суденышки — это хозяйничали в советских водах кавасаки [5] Кавасаки (яп.) — небольшое моторное судно. японских браконьеров. Коля кивал головой и черкал в блокнотик: «Обзавестись своим флотом в целях коренного отпора в морской полосе!»