Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

За Бугаевкой Колесников решил повернуть на Фисенково, а там, через Криничную, на Старую Калитву. Дорога была знакомая, ночью он должен быть дома. Конечно, сразу в Калитву соваться опасно, надо послать Сашку, разнюхать, как там да что. А пока побыть на Новой Мельнице, отоспаться, Лидку потискать…

Подскакал Конотопцев — с красными, воспаленными от недосыпа глазами, с ухмыляющейся, знающей что-то рожей.

— Иван Сергеевич! — негромко, перегнувшись с коня, сказал он. — Эскадрон-то у красных… тю-тю! Повернул. Начальнички сами катют.

— Да ну-у?! — не поверил Колесников. У него от этой вести радостно ёкнуло сердце. — Ах, собаки! Думают, курвы, что все Ивану Колесникову, амба, что его теперь и бояться не надо. Так, чека, пришел и мой час, прише-о-ол!

Он окинул повеселевшим взглядом понуро колышущееся войско.

— Ты вот что, Конотопцев. Ленты красные найдутся?. Нацепи-ка на шапки троим-четверым. Флаг бы еще красный… Рубаха красная есть?! Давай рубаху, на палку ее нацепи, за рукава. И песню нехай поют хлопцы какую-нибудь, шо-нибудь про Буденного, революцию… Ленты вон тем, нацепи: Маншину, Кунахову, Ваньке Руденко… Сам нарядись, за командира будешь. Паняй!

…Через полчаса в Скнаровку въехал небольшой отряд — с флагом, с красными лентами на шапках; бойцы нестройно горланили какую-то разудалую песню.

Конотопцев, ехавший первым, подвернул к ребятне с санками, окликнул девчушку с розовыми, как яблочки, щеками.

— Где тут товарищи наши остановились, не знаешь?

Девчушка повела рукавичкой.

— А вона, у Лейбы. Чай небось пьют. У него самовар есть.

— Ага, чай пьют… Та-ак…

Четверка конных поскакала к дому Михаила Лейбы, скоро оттуда донеслись выстрелы, всполошившие все село.

Выстрелы эти были сигнальными: теперь на Скнаровку из ближнего оврага волчьей стаей ринулась вся банда…

Мордовцев, вышедший уже после чаепития во двор, видел, как приближались к дому конные — с красными лентами на шапках, со странным каким-то флагом. «Чоновцы, что ли, нас догнали?» — подумал он, а в следующую минуту «чоновцы» открыли пальбу…

Выскочил во двор Бахарев с оперуполномоченным Розиным; Бахарев бросился к пулемету, но в чекистов палили уже со всех сторон, и Бахарев упал, схватившись за грудь. Упал и Розин, он был ранен в левую руку, здоровой рукой выхватил наган, отстреливался. Из дома, из окон, вели огонь. Алексеевский с уполномоченным упродкома Перекрестовым и сотрудником губмилиции Поляковым — но что значили их три нагана против десятков обрезов и винтовок!

— Мыкола, кинь-ка в хату бомбу! — отчетливо услышал Мордовцев голос за плетнем, и скоро один за другим ахнули в избе три взрыва…

Теперь бандиты навалились на ворота — те рухнули под бешеным напором, конные и пешие разъяренной толпой хлынули во двор.

— В хату! В хату, Мыкола! И ты, Иван! — тонко и зло кричал бандит с лисьей мордой. — Гляньте, может, там сховался кто? Сюда его, на свет божий!

Схватили Мордовцева, бросившегося к пулемету, заломили руки, ударили прикладом винтовки в лицо. Навалились и на Розина — тот зажимал ладонью хлещущую кровью рану.

— Раздевайтеся! — приказал им обоим все тот же, с лисьей мордой.

В одном белье Мордовцева и Розина вывели на улицу, навстречу неспешно приближающимся всадникам, среди которых выделялись двое: один — угрюмый, заросший щетиной, с белыми ножнами шашки, а другой — громадный, с вислыми рыжими усами, сидящий на лошади как-то странно, боком.

«Это и есть главари, — догадался Мордовцев, — Колесников и как его… Безручкин, что ли? А у Колесникова точно — белая шашка…»

— Ну что, Конотопцев? — строго спрашивал Колесников — он и Безручко стояли теперь перед пленниками. — Остальные где?

— Остальные уже там, Иван Сергеевич! — Сашка с хихиканьем поднял палец кверху.

— Алексеевский из них кто?

— Та не знаю, Иван Сергеевич. Мабуть, там, в хате.

— Ладно, погляжу. Документы забрали?.. Хорошо, пригодятся, глядишь. — Колесников перевел глаза на Мордовцева. — А ты, значит, военком?

— Да.

— Ну шо: победив Колесникова? А, военком? Штаны-то твои где?

Окружившие их бандиты захохотали, кто-то сзади пнул Мордовцева.

Мордовцев молчал, переступал босыми ногами на снегу. Розин качал раненую руку на весу, морщился.

— Ты гляди, Митрофан: не плачут, коммунисты, прощения не просят, а? — Колесников с иезуитской улыбкой обращался к Безручке: — Смелые, да? Гордые… Нет бы поплакать, на коленки попадать… Ну-ка, Мордовцев, подними голову повыше, а то я плохо глаза твои бачу. Шо ты их опустил? Стыдно, да? То-то, не гоняйся за Иваном Колесниковым. Та не гляди ты так, не спугаешь. Я теперь пуганый-переляканый… Дети есть?

— Кончай, собака! — сплюнул кровью Мордовцев. — Все одно, недолго тебе осталось!

— О-о!.. Грозит еще. Значит, есть детки, да? Жаль, семя останется, надо бы и их… А батьку мы зараз вот так!.. — И Колесников резко взмахнул клинком…

Розина добил Евсей; упросил Колесникова поизмываться над раненым большевиком, хотел живому отпилить голову, но не нашлось инструмента — хозяева дома да и все село в ужасе затаились. Тогда на спор с Конотопцевым клинком развалил Розина надвое левой, тоже железной рукой. Вокруг загоготали, и кони от этого рева дружно вздрогнули, заперебирали ногами. Пахло кровью…

Принесли документы убитых; Колесников и Безручко разглядывали их с любопытством, вчитывались.

— И печатка есть, Иван Сергев! — Безручко подбросил на руке бумажную коробочку, испачканную фиолетовым. — Будем теперь им на лбы штампы ставить, га?

Колесников пошел в дом, ходил среди убитых, всматривался в лица. Остановился возле Алексеевского, долго разглядывал его молодое, застывшее в последней смертной муке лицо с курчавой бородкой. Валялся рядом с Алексеевский наган, из виска все еще сочилась кровь.

«Ну вот, чека, свиделись, — думал злорадно Колесников. — Ишь, последнюю пулю себе, значит, приберег? Боялся, выходит, Ивана Колесникова…»

Колесников потоптался у трупа еще, жадно вглядываясь в открытые глаза Алексеевского; почудилось, что председатель губчека шевельнулся, потянул руку к нагану, и Колесников в страхе отскочил, схватился за клинок…

Оглянулся — не видел ли кто его трусливого прыжка, носком сапога отбил подальше наган; усмехнулся: а он бы сам не стал стреляться, не поднялась бы рука. Да как это — самого себя?!

«А я б его не стал пока убивать, — думал Колесников, уже выйдя на улицу, садясь на коня. — Я б его за собою возил, мучил, гнул бы его на свою сторону. Молодой же он был, Алексеевский, сломался бы. С л о м а л и б ы!» — скрипнул он зубами, вспомнив лесное приспособление Евсея, с помощью которого тот выворачивал пленным красноармейцам руки и ломал ноги; в следующую минуту Колесников понял, что ничего из этой затеи у него бы не вышло — был уже в его руках парень из чека…