Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Наконец Катя нашла дупло, по приметам похожее на тайник. Сунула в него руку — пальцы ее коснулись промасленной холодной ткани… И в ту же секунду услышала за спиной тяжелое дыхание коня…

— Белок обираете, Екатерина Кузьминишна? — услышала она насмешливый знакомый голос и обернулась, холодея: на дороге, в нескольких десятках шагов, стоял конный, Нутряков. Только сейчас конь, проскакавший многие километры в бешеном галопе, устало и обрадованно фыркнул, замотал головой — шел от нее белый горячий пар.

«Выследил… Неужели конец?! Так глупо… И документы с собой, на груди…»

«Спокойно. Возьми себя в руки… Улыбайся! Ну, улыбайся, черт возьми! Делай вид, что ничего не случилось, что тебя нисколько не испугало и не удивило появление здесь Нутрякова, хотя ясно, что он был уже на ее квартире, у Секлетеи, и старуха показала, куда пошла постоялица… Говори что-нибудь, Катя, говори! Он ведь спросил про белок — ответь. Но почему Нутряков оказался здесь, в лесу? Там же идет бой, и он, начальник штаба… А, ясно. У него на лице все написано. Нутряков гнался за нею, он ее п р и г о в о р и л…»

Спокойно, Катя, взводи курок… Так, молодец. И не спеши, Нутряков еще далеко, пусть подъедет ближе. Он тоже не спускает с нее глаз и держит руку на кобуре нагана. Но он уверен, что она безоружна, что она действительно ищет что-то в беличьем дупле.

— А тут орехов килограмма полтора, не меньше! — говорит Катя.

— Половина моих, Екатерина Кузьминишна, — в тон ей отвечает Нутряков, радуясь в душе, что она никак не истолковала себе его появление в лесу. — А я еду, смотрю: то ли вы, то ли нет…

— А я за дровами поехала, Иван Михайлович. Ну, и белочку увидела, решила посмотреть, как она живет…

«Все: курок взведен, наган в руке. Теперь бы только не промахнуться…»

— А что ж вы саночки бросили, Екатерина Кузьминишна? — с издевкой спросил Нутряков, отгибая мешавшую ему ветку, совсем близко подъезжая к Вереникиной. — Тут и дров-то…

Катя выхватила руку из дупла, и Нутряков понял, что просчитался. Он бросил поводья, схватился за кобуру, но было поздно — Катя выстрелила. Нутряков, охнув, схватился за живот, медленно, со стоном, сполз на землю. Лежал теперь в пяти шагах от Кати, державшей наган обеими руками и не сводившей глаз с поверженного врага.

— Вы что же это… Катерина Кузьминишна… — мученически улыбаясь, говорил Нутряков.

— Это тебе за Пашу, — сурово сказала Катя. — За муки его.

— А-а… — пальцы Нутрякова наконец расстегнули кобуру, и Катя выстрелила еще раз. Вздрогнувший от выстрела конь шарахнулся в заросли можжевельника, застрял там — зацепился уздечкой за крепкие ветки — и стоял теперь, испуганно прядая ушами.

Катя пошла прочь — не оглядываясь, не думая о том, что лучше бы ей отцепить от кустов коня и побыстрее умчаться от этого опасного места, — не скачут ли вслед за Нутряковым другие бандиты?

Ее по-прежнему колотила сильная нервная дрожь, ноги еще плохо слушались, но мысль работала четко: как можно быстрее уйти из лесу, спрятаться в Мамоне, переждать…

…В Новой Калитве Колесников на скорую руку перегруппировал силы, сбил полк под командованием Митрофана Безручко, сам возглавил конницу. Утром решил выступить навстречу красным частям Шестакова, но Колесникова опередили: ночью батальон курсантов Воронежских пехотных курсов при поддержке сильного артиллерийского огня ворвался в Новую Калитву, и колесниковцы в панике бежали.

Бои продолжались еще шесть дней. Северный и Южный отряды с конницей Милонова не давали Колесникову закрепиться ни в одном населенном пункте, гнали его на юг, в голую снежную степь. Красные отряды соединились теперь у хутора Оробинского, действовали объединенными силами, мощно и решительно. Колесников отступал, побросав орудия, лишившись значительной части конницы, испытывая большую потребность в боеприпасах. В боях были убиты Руденко, Яков Лозовников, пропал куда-то Марко́ Гончаров — пулеметная его команда разбежалась в полном составе. Из штабных оставался с Колесниковым только Митрофан Безручко да верный телохранитель Кондрат Опрышко. Командиры — полковые, эскадронные, взводные — менялись иной раз по два на день: одних убивали, другие сбегали.

— Сволочи! Шкуры! Предатели! Мы же за вас воюем! — неистовствовал, белея от злобы, Колесников, а Безручко помалкивал, торопил: «На юг, Иван, к Богучару. Там Варавва, Стрешнев. Эти помогут, эти выручат…»

Четвертого декабря у Твердохлебовки, а потом и у Лофицкой объединенные банды Колесникова, Стрешнева и Вараввы были разбиты. Колесников, прихватив с собою Безручко и два сильно потрепанных эскадрона, бежал в сторону Кантемировки. По пути были Писаревка, Талы — там, говорил Конотопцев, ждут, там помогут надежные люди…

Ночью, в один из переходов, Колесникова нашел Моргун. Молчком подъехал откуда-то из ночи, буркнул невнятное, похожее на приветствие. При ярком свете луны конь его, судя по всему, проскакавший немало верст, блестел заиндевевшей шерстью, устало фыркал. Моргун подал Колесникову какую-то бумагу.

При свете спичек тот прочитал:

«Алексеевского и Мордовцева губкомпарт отзывает в Воронеж на пленум. Разгром повстанцев считается законченным».

— Не спеши, чека, не хорони, — процедил Колесников сквозь зубы и сунул бумажку в карман шинели. — Сашка! Конотопцев! — крикнул он в белесую темноту перед собою, в качающееся, фыркающее скопище конских голов и человеческих фигур.

— Тут я! — отозвался Конотопцев и подъехал, поправляя на забинтованной голове малахай. Вытянул шею. — Чего?

— Пошукай, Конотопцев, чеку. Где-то они тут, поблизости. Может, и побалакаем напоследок.

— Пошукаю, — пообещал Сашка. — У самого такая мысля была, Иван Сергеевич.

С началом боев Колесников оставил молодую свою «жинку», Соболеву, под присмотром Стругова и деда Зуды. Фильке сказал прямо: «Утекет — башку срублю, поняв?» Стругов судорожно кивнул, даже шею зачем-то потер, заверил, мол, не волнуйся, командир, никуда твоя полюбовница не денется. Сетрякову Колесников буркнул на ходу: «Помогай тут Филимону», не стал больше задерживаться возле старика, вообще не глянул на него. Дед Зуда тоже мотнул головой, вытянулся, как умел, — слушаюсь, будет исполнено, Иван Сергеевич, но в эту минуту уже знал, что стараться особо не будет. Предстоящие бои с красными, насколько он понял из крикливых разговоров штабных, ожидаются серьезные, крови будет много. Кровь лилась и без того: штабные и рядовые из полков вошли во вкус, зверели — жестокость проявлялась на каждом шагу. Потрясла деда Зуду казнь чекиста, Павла. Задним числом Сетряков ругал себя, что не предупредил парня, не рассказал ему правду. Говорил Павел хорошие, верные слова о Советской власти, и с ним, Сетряковым, вел себя как равный, не то что эти, штабные: чуть что — в зубы, в матюки. Многие из них, штабных, в сыновья ему годятся, и воевал он побольше каждого, а, поди ж ты, вроде шута из него сделали, как бы и не человек он. Даже Стругов с Опрышкой и те ни во что его не ставят.