Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Корябал пером Евсей и головой крутил — незаметно, чтоб господам обиду не учинить. И свобода там на всякие слова, и музыкам в приходских школах обучать, и черт его батьку разберет чего. Писал Евсей — бумага все стерпит, — уморился, разложил на листках харчишек перекусить. Конечно, перво-наперво провозгласил заздравную господину Трюхину, чтоб не хворал. Офицера романсу спели, потом «Боже, царя храни» и отправились скопом на село «агитацию проводить» — баб, значит, гонять. В Оле не только туземцы обитали, но и русские из казацкого сословия. Ну, ежели чей муж кочевряжиться начинал, его сей момент в расход как красную заразу. А тут пароходом есаул Бочкин возвращается с полусотней — остальных в Гижиге гарнизоном расположил — и тоже с манифестом, тоже объявить приказывает. «Не желаю! — кричит Трюхин. — Я чином выше, мой манифест наибольший!» Отвечает ему есаул, не моргнув глазом, — правду сказать, крепкий духом был человек: «Хоть ты и генерал, а морда у тебя свинячья. Вяжи его ребята, и на шомпола!» Тут, конечно, стрельба случилась, душ эдак осьмнадцать отправились на небеса господа славить. Аккурат на святого Фалалея-огуречника вышло, господин Трюхин еще пошутить изволил — дескать, Фалалей-то Фалалей, а ты патронов не жалей!

Скрутили трюховцы бочкинцев и в трюм заперли, чтоб на другой день трибунал им провести как изменникам правому делу освобождения северных народов. Однако и Бочкин не лыком шит, не зря его партизаны приамурские боялись, суровой руки человек. Когда охрана уснула — перегрыз веревки, развязал своих, и вырезали они весь караул до единого. На шлюпку и в штаб: «Руки вверх!» За измену идее установления свободной северной республики постановили генерала Трюхина с помощниками к стенке. Заставил его есаул манифест сжевать, а Евсей приводил приговор в исполнение. Всплакнул, конечно, это уже когда к Гижиге плыли, но ребята успокоили: «Брось, — говорят, — не расстраивай внутренние нервы. У нас еще один генерал есть».

И точно, оказался в запасе еще один красноподкладочник. И тоже, сволочь, бунтовать вздумал. Засел в Гижиге посередь пулеметов и ни в какую — моя, мол, дислокация, и убирайтесь ко всем чертям. Устанавливайте какую желаете власть, а я на первый иностранный пароход — и ходу за кордон. И то сказать, маленько нащипал барахлишка генерал. Гижига — известное дело. Ходили отсюда каюры до самого Верхнеколымска, возили товары купцам по тракту прямо из Охотска. Здесь же склады немецкой компании «Курст и Абельст», японской «Гуми-бей», американской «Свенсон»… Туземцы свозили со всей округи пушнину торговать. Взял генерал и товару доброго, и деньгами, кто откупиться пожелал, и пушнины. Конечно, зачем ему делиться, кусок изо рта выпускать — окопались ребята, стволы выставили, обнаружилась и пушчонка у них. Плевая пушчонка, а дырку в борту за милую душу просверлит — так Бочкин рассудил. Делать нечего, решили от греха подальше в Наяхан подаваться.

По пути склады, что попадались, вытрясали подчистую. Спирт, мука, мануфактура — все сгодится. Объявили военное положение, реквизировали для перевоза имущества все упряжки у местных народов. Пушнину само собой и оружие, чтоб не баловали. Ну, пришлось пару-тройку туземцев в каждом стойбище на распыл — не со зла, для острастки. А как иначе? Дело военное, попробуй-ка одень, обуй и накорми сотню солдат. Так они, сволочи раскосые, чего придумали — «беловорейцы», мол, вам прозвание. Хотел есаул для целей связи паровой катер в гижигинских мастерских отремонтировать — договорился с генералом на его нейтралитет за сотню белок, — тоже наперекор делают. Рабочий, что при мастерских состоял, окончательно машину испохабил. Ну, с рабочим что есаул, что генерал — всегда одинаково, там и разговору не может быть. Но и туземцы хороши. Им господа дают свободу на фортепианах играть, а они, твари неблагодарные…

Переживал Евсей за есаула, за ребят своих, с которыми неразлучен был многие годы. Эх, кабы не водка-матушка… Она, она виновата! А дело так случилось.

На радиостанцию Наяхана весной прилетела весточка: для оказания вооруженной поддержки в борьбе с большевиками коренному населению из Владивостока на пароходе отправлена Добровольная офицерская дружина под командованием генерала Пеплова. «Ну, этот-то задаст перцу, — говорили ребята. — У самого господина адмирала Колчака при штабе состоял. Уж с этим-то мы живо дела поправим. Глядишь, и республику образуем, и табак в паек получать начнем!»

Как раз дело на пасху случилось. С доброго известия да в ознаменование светлого празднества перепились все. И как в эти святые для русского народа дни принесло партизан? На собачьих упряжках прошли они полторы тысячи верст с Камчатки, собрали по дороге обиженный элемент и навалились скопом — сначала на Гижигу, потом и на Наяхан подались. Но это Сисякин уже потом из рассказов узнал, а в ту ночь вышел он во двор, дивится на чудные красоты небесные, на звездочки лучезарные — и так ему хорошо на душе стало, что едва не всхлипнул. Только видит: тень за углом мелькнула, потом за складом возня. Он туда скорым шагом. А уж в окно казармы граната летит, потом другая! Грохот, взрывы и стрельба. Боже ж ты мой родный! Не погнушались святыней, гады, чтоб кровь своих же русских единоверцев пролить. Выводят из штаб-квартиры Бочкина с поднятыми руками. А он как крикнет: «Спасайся, господа, кто как может!» — и бежать меж складов. Ясно куда — к хранилищу с керосином, туда стрелять не будут, чтоб радиостанцию не погубить. Опешив, стоял Евсей, а услышал приказ о спасении — в себя пришел, как пелена с него спала. Для солдата приказ — это, брат… Выскочил он из темноты, из глаз слезы текут, а сам кричит: «Наконец-то дождалися вас, братцы-товарищи, а то господская кость из наших спин ремни режет! Последнюю кровушку сосут! Вон туда они побежали, айда покажу!»

Так конец пришел отряду вместе с есаулом Бочкиным. Погрузили их на ту же «Свирь» и отправили во Владивосток разбираться. Партизанский командир Чубатов приказал Евсея под стражей не держать, учитывая его сознательность. В тот же день сбежал он и подался к югу — на охотские золотые промыслы. Думал разжиться там золотишком, а потом о доле своей сиротской, судьбе горемычной мерекать.

Возле самого Охотска остановил его вооруженный наряд. Шинельки новые заморского образца, винтовки чудные. «Кто такой? По каким статьям продвигаешься?» — «Я такой-то такой! Бывший десятский сотни их благородия есаула Бочкина! А вы не Пеплова генерала орлы будете?» — «Точно так. Сейчас мы тебя пред его взором представим. Только именуй его «брат» и никак иначе, не то лапши из спины нарежет. У нас, понимаешь ты, еловая голова, республика свободы и братства вроде как наклевывается…»