Ларри Макмертри - Покидая Шайенн

— Я тоже схожу по тебе с ума, Гид, — сказала она, обвив меня руками. — Ты самый лучший. Но замуж — нет. И это серьезно. Я сделаю все, что ты хочешь, только не это. Хочешь — прямо сейчас, хочешь?

Я ее целовал, и она дрожала, как осина. Но ничего не вышло — из-за меня. Ее слова о замужестве так меня потрясли, что я не переставал о них думать. Она сняла рубашку, я увидел — о, что я увидел! — но перестать думать я не мог, я думал про то, что все это неправильно и нельзя так, и поэтому велел ей остановиться.

— Давай прекратим, — сказал я. — Так нехорошо, и ты сама это знаешь, Молли. Почему мы не можем пожениться?

Она окрысилась по-настоящему, но я тоже разозлился и не уступал.

— Пошли купаться, Гид, — сказала она ледяным тоном. — Очень жарко. Поговорим потом еще.

— Замолчи, — сказал я. — Меня раззадорить невозможно. Я не ребенок. Как мы будем купаться, у нас же нечего надеть?

— Кожа у нас есть! — сказала она. — Я не знала, что ты трус. Чего тебе жениться, если ты так боишься девушек?

— Слушай, Молли, — сказал я. — Не заводи меня, прекрати, а то не поздоровится. Извини. Я не трушу. Я просто знаю, что правильно, а что нет, и ты меня не переломишь, злись не злись.

— Больше не зови меня замуж, — сказала она вовсе не злобно, а совершенно спокойно. — Слезь с моей рубашки, дорогой. Ты трезвый зануда, мы с тобой никогда не поладим. Ты не знал, что я такая?

Несмотря на отчаянное сопротивление, я ухватил ее в охапку.

— Да, я слишком трезвый, — сказал я. — Возможно. Но я не дам никому сходить с ума, как бы нам обоим ни хотелось. Иногда стоит быть посдержанней.

— О'кей. Ты сказал. Теперь заткнись. Давай рыбачить, давай кататься, давай что-нибудь делать. Мне надоело тут сидеть и играть в сдержанность. Ты такой сдержанный, что теперь, небось, и за руку меня не возьмешь?

Но вскоре ее настроение исправилось, мы гуляли вокруг пруда, катались на лошадях и вернулись домой около пяти, когда тени уже удлинялись. Старика не было, и я почистил рыбу. Она ее пожарила, напекла лепешек и приготовила подливу. По костлявому ершу мы съели, а ката оставили старику.

После ужина мы вышли на крыльцо, покачались на качелях, вдоволь нацеловались, и она снова, как ни в чем ни бывало, сделалась тепла и мила. Было хорошо, как редко бывает, но я стал злиться на себя, что сегодня днем не воспользовался случаем. А она вела себя так, будто все позабыла. И дразнила меня, вспоминая Джонни.

— Я знаю, почему ты ко мне ездишь реже, чем раньше, — сказала она. — Потому что Джонни уехал. Не больно-то я тебе нужна. Для тебя главная сласть донимать Джонни.

Она была не права, оба мы это хорошо знали, но ведь мне и на самом деле нравилось ухаживать за ней у него на глазах. А он, похоже, если бы был на моем месте, вел бы себя точно так же.

За то, что случилось днем, я был прощен, только нельзя было говорить о женитьбе. Ладно, эта тема временно откладывалась, не так уж это и важно. Перед тем как я сел на лошадь, она меня крепко-крепко поцеловала и все время держала за руку, пока я сам не освободил ее и не тронул коня. Она стояла на холме и смотрела мне вслед.

Уже дома я здорово разозлился на себя, что оказался там, у пруда, полным тюхой. Наверное, действительно, испугался до смерти или с ума сошел, не знаю, что уж со мной сделалось. Даже не искупались, а какое уж это преступление! Дальше в лес — больше дров, и я чуть не поскакал обратно. Но вспомнил про ее старика, подумал, что он, чего доброго, уже вернулся. И остался дома.

Злился я на себя, злился, да вдруг однажды вечером, хоть и твердо знал, что творю глупость, помчался к Мейбл Петерс. Конечно, любить ее веки вечные я не собирался, но иногда она меня волновала. Парни ею не интересовались: живет на отшибе, да и предки совсем бедны. Она была хорошо сложена и тиха, ухажеров у нее не было, а ей хотелось, чтоб был кто-нибудь, и потому со стороны казалось — она готова на все. И я к ней поехал, хоть гордиться тем, для чего поехал, не стоило.

Ее родители были уже в возрасте и, вместе с парой младших детей, ложились спать рано. Вечерами она всегда была одна. Сидя в седле у ее ворот, я ждал, пока угомонятся собаки. Не любил я ездить к Петерсам из-за этой постоянной собачьей истерики. Собак было шесть или восемь, старый Петерс меньше никогда не держал. Мейбл, выйдя, остановилась в дверях.

— Кто здесь? — спросила она.

— Это я, Мейбл, — ответил я. — Я бы спешился, да боюсь, они меня загрызут.

— Гид? — сказала она. — Тихо, Пит, тихо.

Этот Пит, наверное, был у них за главного. Он подбежал к ней, и вся свора тут же угомонилась. Я спрыгнул с коня и привязал его к столбу почтового ящика.

— Заходи, — сказала она. — Не стоять же на крыльце.

— Нет, — сказал я. — Сидеть неохота. Может, погуляем? Месяц светит, фонарь не нужен.

И правда, месяц, огромный и белый, величественно плыл над пастбищами.

За гумном старикан Петерс всегда ставил свою повозку, большущий старый «студебекер», и я сообразил, что нам стоит двинуть туда. Внутри повозки лежал брезентовый тент.

Погулять Мейбл не отказалась.

— О'кей, Гид, — сказала Мейбл. — Куда пойдем?

— Просто пройдемся, — ответил я, и она тут же вцепилась мне в руку. Наверное, боялась змей. Прижалась она так крепко, что я едва двигался, опасаясь отдавить ей ногу. Я был готов растерзать себя — ни одного слова не приходило на ум, сказать было нечего, я молчал. Да и змеи — кому охота, чтоб его укусила гремучая змея? Но Мейбл молчание не стесняло, она шла, потихоньку напевая.

— Хорошо, когда кто-нибудь приезжает, — сказала она. — От матушки и папаши можно просто взвыть.

— Мой тоже иногда достает, — сказал я. Ее близость возбуждала. Как такая соплячка могла волновать, оставалось для меня самого загадкой. Если смотреть на нее сбоку, можно было ее вообще не заметить, такая она была тоненькая, но если она оказывалась близко, то тут же что-то такое со мной происходило. Мы немного потискались у почтового столба и у свинарника, а потом, как бы случайно, ноги прикинулись, что сами ведут меня к повозке. Но хитрить было ни к чему. Когда я спросил ее, не хочет ли она посидеть, она лишь кивнула, и через пару минут мы уже целовались, как давние влюбленные. И она ни разу не оторвалась от моих губ, только я иногда отстранялся. Поначалу я представил себе, что со мной Молли, потом мне стало все равно, и, похоже, мы свершили бы все до конца без всяких слов и болтовни, но тут я опять ошибся, потому что спросил у нее разрешения.

— Если хочешь, Гид, — прошептала она. — Как ты хочешь. Потом мы сможем пожениться и завести детей. Мне всегда хотелось. Ты будешь лучшим мужем в мире.

Мне показалось, что меня окатили ледяной водой, а ведь это был только шепот, ничего больше.

— Бог мой, это невозможно, Мейбл, — сказал я. — Мой отец устроит такой тарарам, и твой тоже. Но все равно, впусти меня.