Ларри Макмертри - Покидая Шайенн

— Иди сюда, — сказал я. — Тебя тут кое-что ждет.

Мы пошли на гумно, и я вытащил седло. Поначалу он ничего не понял.

— Вот красота, — сказал он. — Чье оно?

— Твое, — сказал я. — Ты со мной нянчился в больнице, и я подумал, что оно тебе пригодится. Тем более ты нанимаешься ковбоем.

— Ты шутишь? — сказал он. — Ох, боже мой! Вот это да. Прелесть! В жизни не видел такого шикарного седла.

— Ага, его тебе надолго хватит.

— Ну, черт побери, я так благодарен, Гид, — сказал он, поглаживая седло. — Теперь есть чем похвастаться. В жизни не было у меня такой классной вещи.

— Давай испробуем, — сказал я. — Все равно, за овсом уже поздно ехать.

Мы поймали пару лошадей и поскакали. Джонни был страшно тронут и возбужден. Сперва он посидел в седле, потом я. Сидеть в нем было как в кресле-качалке. Оно было новое и скрипучее, но должно было объездиться в мгновение ока.

Вернулись мы вовремя, как раз чтобы успеть обиходить скотину. Папа уже похаживал по стойлам, приглядываясь к молочным телятам.

— Решено, — сказал Джонни. — Грех гробить такое седло в нашей глуши. Наверное, через пару дней двину. Едем со мной, а?

— Нет, не получится, — сказал я.

Отец подошел и внимательно оглядел нас.

— Похоже, вы воевали, детки, — сказал он. — Жаль, что у вас с мозгами туго.

— Как вам мое новое седло, мистер Фрай? — спросил Джонни.

Папа хмыкнул.

— Даже у меня ничего похожего не было, — сказал он. — А я в четыре раза старше и во много раз умнее тебя.

И он отправился в дом. Джонни подмигнул мне и улыбнулся. Он никогда не обижался на моего отца, и это мне нравилось.

Через пару дней Джонни поехал в Хенриетту, влез там вместе с седлом в товарный вагон и отбыл на север. Нас — меня, Молли, наши края, — он предоставил самим себе, но прощаться с ним было все-таки грустно. Невзирая на его хитрованство, он был верным другом, и без него мне стало одиноко.

Папа, наверное, надеялся, что я передумаю и оставлю новое седло себе, а когда седло укатило вместе с Джонни, то настроение у него испортилось аж на целый месяц. В таком состоянии духа он всегда изобретает для меня тысячи отвратительных делишек. Я вкапывал столбы для заборов, прочищал сточные трубы, вырубал репейник и пахал землю. Продолжалась эта каторга половину июля и весь август. Пахать — хуже всего. Я торчал на полях, погоняя этих долбаных строптивых мулов, глотал пыль, а Джонни в это время летал по равнинам, покачиваясь в новом седле, как настоящий ковбой. Я постоянно мучил себя этими картинками, и однажды меня прорвало, я сказал отцу, что собираюсь податься вслед за Джонни.

Мы объезжали коров на пастбищах у Реки, выискивая личинки слепней. Отец въехал на холм и остановил лошадь, чтобы прочесть мне нотацию.

— Черта с два, — сказал он. — Ты останешься здесь. И если я прикажу тебе пахать, клянусь Всевышним, ты будешь пахать.

— Но я-то не какой-нибудь там фермер, — сказал я. — Найми кого-нибудь. Зачем мне тратить свое время на ерунду?

— Я уже нанял. Я нанял тебя, — сказал он. — Зачем платить чужаку, когда мы сами справляемся? Так никогда не разбогатеешь.

— Вон, смотри, на юго-западе — еще несколько коров, — сказал я. — С чего это ты решил, что я хочу разбогатеть?

— Потому что тебя воспитал я, — ответил он. — Я не мог воспитать придурка, которому охота быть нищим. Ты ведь способен понять, что лучше быть богатым, чем бедным, правда?

— В Библии сказано наоборот, — заметил я.

— Я не отвечаю за то, что сказано в Библии, — он зыркнул на меня. — Если там сказано именно так, то это неправильно. А проповедь я, кстати, не заказывал. Я знаю, что в мире полно дураков, которые поют, будто нищета дело святое, но пусть походят, как я в детстве, зимой босиком, тогда посмотрим, насколько святой она им покажется. Чаще всего от нищеты люди делаются мелочными и злобными. Нищета крайне унизительная вещь.

— Хорошо, — сказал я. — Притормози. Я не хочу быть нищим. Но ведь можно не хотеть быть нищим и все равно не заботиться о богатстве.

— Можно. Но тогда ничего не достигнешь. Тогда ты просто посредственность. Если хочешь чего-то достичь, нужно стремиться к великому.

— На этом худородном поле до великого не доберешься, сколько ни паши.

— А вдруг, — сказал он. — Вдруг выгребешь алмаз, кто знает. Я насчитал в том углу двадцать голов.

— Восемнадцать. Поехали.

— Я еще не кончил объяснять тебе, что полезно, а что нет. Джонни Мак-Клауд сейчас носится по равнинам, и у тебя просто свербит в заднице, так тебе охота рвануть к нему туда и наняться в ковбои. Я расскажу тебе о Джонни Мак-Клауде. Верно, он хороший ковбой и отважный парень. Но и все, больше в нем ничего нет. Он всегда будет только хорошим ковбоем. Когда он будет умирать, он оставит только то, что на нем надето, и то, что когда-то получил по наследству. И еще седло, что ты ему подарил, если только не проиграет его в покер. Свою жизнь он просвистит, вкалывая на других, и никогда ничего не достигнет.

— Это еще не значит, что он дерьмо, — сказал я.

— Конечно, нет. Это вовсе не значит, что он дерьмо. Я знал многих вроде него, и многие мне нравились. Но в тебе много моей крови. Ты никогда не будешь рад гонять чужих коров. Жалко только, что у тебя уйдет куча времени, чтобы это понять. Выигрывает тот, кто тратит меньше времени и меньше сил. Я это знаю, а ты нет. Если научишься слышать меня, избежишь множества несчастий.

— Похоже, что ты знаешь все на свете, — сказал я. — Ты ведь никогда не ошибался, правда?

— Да уж. Ошибался. Ошибался чаще, чем иные были правы. Но это неважно. Я и забыл больше, чем иные когда-либо знали. Но как бы там ни было, — сказал он, — не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: ты и Джонни — совершенно разные люди. Поехали, глянем на тех коров.

Мы нашли нескольких коров с личинками, намазали их мазью и возвращались домой. Время было предзакатное, папина ко, почесть немного смягчилась.

— Гид, — сказал он, — если тебе изредка приходится пропахать поле под овес, так что ты оплакиваешь себя целых два месяца подряд? До моих лет дожить не успеешь, как объешься этой ковбойской жизнью до усрачки. А человек, который учится управлять ранчо, должен уметь делать множество вещей.

— Говори, что хочешь, — сказал я, — а мне все равно жаль, что я не поехал в Панхендл. Не хочу я учиться сеять овес. Я хочу наслаждаться жизнью.

— Какое высокое стремление, — сказал он. — Наслаждаться жизнью может каждый дурак. А с чего это ты решил, что ею нужно наслаждаться?

— Ну, — сказал я, — если не наслаждаться, то что тогда с ней делать?

— Бороться. Бороться из последних сил. — И он заговорил о стадах, слепнях и засухе. О том, что нужно бы выкопать еще несколько прудов, и что хорошо бы ему дожить до того, как они наполнятся водой. Спорить мы перестали. Я распался на две части: одна половина хотела уехать, другая не могла. Папа старел, работы было много, так что вряд ли я хорошо бы себя чувствовал, бросив его одного. Все время представлял бы, как он тут уродуется один, и не чувствовал никакой радости. Ведь вообще-то мы с ним жили дружно. Пока я торчал в больнице, я то и дело представлял его дома за работой, и это точило меня не меньше, чем та дрянь, которая во мне завелась. Тут мы с Джонни, вправду, — разные. Его отцу примерно столько же лет, что и моему, и забот у того никак не меньше, но Джонни никогда не церемонился, когда ему приходило в голову куда-нибудь податься. Конечно, мать его еще жива, но Джонни просто считал, что отец может и сам о себе позаботиться.