Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Можно не спешить — и так уже весь промок. И отец теперь уже где-то рядом.

Я пошёл вдоль низкого школьного забора, вглядываясь в едва освещённый дальними фонарями полумрак.

И, шагов через двадцать, я увидел его. Моего отца.

У разросшихся, с прошлого года не стриженных школьным садовником кустов сирени, прямо на мокрой земле сидел, прислонившись спиной к забору, мой отец.

Он мычал что-то нечленораздельное, мотал поникшей на грудь головой, иногда взмахивал руками, будто пытаясь поймать что-то в воздухе.

Он не видел меня. И, наверное, не хотел видеть.

Я подошёл ближе.

— Папа!

Он не повернул головы. Ничего не ответил. Он продолжал мычать и бормотать что-то непонятное.

Я положил руку ему на плечо.

Он дёрнулся, едва не завалившись на бок, так что я едва успел его подхватить.

Только тогда он заметил меня.

Он поднял голову.

И я едва не отпрыгнул назад, испуганный его побелевшим, обескровленным лицом и коротко блеснувшими в мутном фонарном свете желтоватыми, в красных прожилках, глазами.

Потемневшие, припухшие веки задвигались. Его зрачки едва заметно задрожали.

— Сына… — прохрипел он.

— Пап, домой надо, — прошептал я осипшим голосом.

И чувствовал, что говорю что-то не то, не то, что надо. И делаю что-то не то. Понимал, что теперь не домой его надо вести, а…

— Может, врача вызвать? — спросил я. — Тут автомат недалеко, у гастронома. «Скорую» же бесплатно… Я позвоню?

Отец замотал головой.

— Не… Не, сына… Домой надо. Правда?

Он сделал попытку приподняться, но смог — и тяжело осел на землю.

Я подхватил его под локоть.

— Вставай, пап! Правильно, домой надо. Мама ждёт. Плакать уже начала. Давай, вставай! Собирайся!

«Почему — собирайся? — подумал я. — Что ему собирать?»

Сам не знаю, отчего в голову лезли именно такие мысли.

Но сосредоточиться и подумать о чём-нибудь более умном я не мог.

Дождь резко усилился, засверкали молнии.

В голубом их свете лицо отца показалось не просто белым, а мертвенно-бледным.

Я схватил его за руку. И резко потянул на себя.

Тело его, обычное худое и лёгкое, которое даже мне, маленькому и худому мальчишке, казалось не по-мужски тонкокостным и слабым, стало вдруг грузным, тяжёлым, неподъёмным, будто напитавшимся, расползим и разбухшим от дождевой воды.

Отец застонал. И резко вырвал руку из моей ладони.

— Сам я, Игорь, сам…

Он повернулся на бок. Кулаками упёрся в землю. И, застонав, приподнялся.

Встал на четвереньки. И вдруг засмеялся — отчаянным, истеричным, безумным смехом.

— Сынок! — выкрикнул он, отплёвываясь от стекающей по подбородку воды. — А, сынок! Похож папанька на собаку?

Он попытался зарычать, но голос его сорвался в хрип.

— Ай!

Он провёл рукавом по глазам.

— Видишь, сына, и полаять толком не получается. А хорошая вышла бы собака…

— Пап, пойдём, — позвал я.

И на шаг отступил от него.

Сейчас он был мне не только противен — страшен.

— Собака… — повторил отец.

Он протянул руку. Схватился за забор. Медленно, со не по годам стариковским кряхтением, встал.

Постоял с полминуты, покачиваясь и отрывистыми движениями рук стряхивая с волос набирающуюся в них воду.

— Собака! — с неожиданной злобой выкрикнул он.

И погрозил кулаком недвижно нависшей над ночным городом чёрно-синей грозовой туче.

— Я человек не такой, чтобы…

И вдруг голова его снова поникла. Приступ гнева прошёл и последние силы, казалось, покинули его вместе с гневом.

Отец подошёл ко мне.

Схватил за плечо, больно сдавив его ледяными пальцами.

— Игорь, — прошептал он, наклонив голову к самому моему уху.

Дыхание его, с резким, тошнотворно-кислым запахом перегара, душило меня. Я закрыл глаза и замер, боясь пошевелится.

— Игорь, — повторил отец. — А папка и впрямь собака у тебя. Последняя!

И тут я почувствовал какой-то новый запах, исходящий от тела его. Не от дыхания, не от прошедшего через его лёгкие воздуха — от всего тела.

Странный, новый, неведомый, неведомый мне ранее сладковато-приторный, липкий, едва заметный, но неотвязный, навязчивый, тревожный запах.

Только потом, спустя много лет я понял — так пахнет смерть.

Приближающаяся смерть.

Сладостью тления, земляной затхлостью погреба, гнилостью плоти, лежалыми осенними яблоками, разрытой землёю, развороченной глиной, садовым лежалым перегноем.

Смерть начинается с запаха.

Сладкого, приторного, прочно впитывающегося в одежду, в кожу, в сознание, в память…

Я стоял с закрытыми глазами.

И старался не дышать.

— Собака! — с ожесточением выдохнул отец.

И произнёс, тихо и виновато:

— С деньгами у меня… Случилось что-то. Понимаешь, половина пропала куда-то… Или больше.

Он отпустил моё плечо.

Хлопнул ладонями по карманам брюк.

И радостно воскликнул:

— Охренеть ведь можно, Игорёк! Всё пропало!

«Уважаемые посетители моей страницы! Спасибо вам за то, что нашли время… А, нет! Полная чушь! Полная! Я вам совсем не благодарен. Не признателен. Неуважаемые читатели, неуважаемые посетители никому не нужной, затерянной в самых пыльных и малопосещаемых уголках интернета моей личной страницы! Вы слышите?

Мне на вас наплевать!

Ну да, высказался… Вот я кричу, а крик мой глохнет в многоголосии сети, заглушённый бесконечно длинным разноязыким воплем опостылевшего мне человечества.

Обезьянья стая Homo Sapiens посильнее меня. Громче. Круче.

А вы, случайные посетители, невесть как забредшие на мою страницу, должно быть, жалеете теперь, что вынуждены хотя бы полминуты своего драгоценного времени потратить на чтение исповеди истеричного фанатика Мировой Революции.

Нет, ещё раз повторяю: я не благодарю вас за внимание.

Я знаю точно, что никакого внимания вы мне не уделите.

Но всё же… Отчего-то я уверен, что хоть один человек из ста… если вообще сто человек каким-то образом забредут в этот забытый богом уголок… Так вот, я уверен, что хотя бы один человек из ста непременно задержится на этой странице. И взгляд его не скользнёт лениво и равнодушно по тёмно-серым строчкам на белом фоне страницы, а задержится… Задержится, быть может, лишь на секунду или две на моём сайте, лишь две секунды будет гостем в моём виртуальном доме, но и этого будет достаточно — он прозреет, он очнётся, он обретёт себя, и тогда в глазах его появится тот знакомый мне, лихорадочный, сумасшедший, никакой завесой рассудочности и пошлой, мещанской «нормальности» не скрываемый огонь.

Огонь Революции.

Один из ста… Я оптимист? Мечтатель?

Да, мечтатель. И оптимист.

Я верю в тебя, человек! Верю в ржавые гвозди, вбитые в твою голову. Верю в твою подлость и жестокость. Тщеславие и высокомерие.

Садизм и влечение к смерти.