Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

— В смерти, — сказал я.

Остановился. И тихо повторил:

— В смерти.

Я смотрел на него: больного, жалкого, ничтожного человека. Человека, судьбой которого я распорядился. Судьбу которого решил — я.

Я решил!

Наклонил голову. И смачно плюнул на дорогой ковёр, покрывавший пол кабинета.

— Пока, труп…

Взялся за дверную ручку, и услышал скрип диванной кожи.

— Нет! — выдохнул Виктор. — Врёшь! Не можешь быть уверен! Никто не уверен! Откуда ты… Нет…

Он захрипел и грузно шлёпнулся на пол.

— Не смей! Не смей!

Он пытался крикнуть, но вместо крика я слышал лишь сиплый, захлёбывающийся его шёпот.

— Спи спокойно, буржуй поганый, — ответил я.

Потом вышел в приёмную и сказал секретарю:

— Виктору Петровичу совсем плохо. Надо бы скорую вызвать.

— Пытались, — шёпотом ответила мне секретарь. — Он запретил. И врачей два раза выгонял… Мы даже заходить…

Она отвернулась.

Не знаю. Возможно, мне показалось… Но я увидел слёзы в её глазах.

Ворон было мало. Мне всегда казалось, что на кладбищах летают целые стаи ворон. Серо-чёрных, жирных, наглых, хрипло каркающих ворон.

На участке их было всего штуки три и вели себя они очень тихо. Сидели молча на деревьях и время от времени чистили перья.

— Могилу весной поправляли, ограду красили…

Дядя Петя, Пётр Николаевич, мамин брат, маленькой деревянной лопаткой бережно сгребал снег с могилы моего отца, выравнивал края.

Я сижу на скамейке у ограды. Я прислонился спиной к ограде. Меня мутит и я с трудом сдерживаю позывы к рвоте. Стараюсь дышать редко и глубоко, надолго задерживая воздух в лёгких.

«Говорят, нормальный человек не способен увидеть привидение, — думаю я и оглядываюсь по сторонам. — Только сумасшедшим открываются окошки и ходы в мир мёртвых. А я, в таком вот состоянии, что не отличаю уже действительность от бреда… Я способен? Именно благодаря мне скоро окончательно сотрётся граница между миром живых и миром мёртвых. Земля будет планетой, населённой одними призраками… А может ли призрак увидеть человека? Или призраки живут рядом с нами, не видя нас? И проходят сквозь нас так же, как мы проходим сквозь них? И в последние часы жизни человечества, когда количество мёртвых превысит количество живых — не откроется ли мир мёртвых последним оставшимся в живых, не явится ли им зримым, явным, подлинно существующим миром? Не станут ли, пусть на самый краткий миг, эти два мира — одним? И не откроется ли тогда тайна самой смерти?»

— Что задумался? — спросил дядя Петя. — Устал с дороги?

— Устал…

Дядя Петя присел рядом со мной и протянул мне пластиковый стаканчик. Достал из пакета початую бутылку водки, открутил пробку и плеснул в стакан, наполнив его до половины.

Я огляделся по сторонам.

«Нет призраков, нет… То ли сумасшествие у меня не такое, чтобы призраков видеть, то ли они видеть меня не хотят… А, может, и нет его вовсе, этого мира мёртвых? И души у человека нету. А кто сказал, что есть? Тот, кто про душу говорил — тот и конец времён себе по-другому представлял. А время-то тихо кончилось, незаметно…»

— Мне нельзя, я за рулём, — сказал дядя Петя, и убрал было водку в пакет.

Потом подумал, махнул рукой и сказав:

— А, ладно! Налью и себе чуть-чуть… Надо же помянуть…

Мы выпили. Водка показалась мне безвкусной. Мне показалось, что я выпил холодную воду, лишь слегка поколовшую язык.

— Тут мне Лидка собрала в дорогу, — произнёс дядя Петя, заглянув в пакет. — Сам даже не знаю, что… тут, вроде, бутерброды с колбасой, сыр есть…

Меня неожиданно вырвало, будто из гейзера, под давлением вбросив наружу мутную желудочную слизь.

Я едва успел отвернуться, выблевавшись за ограду.

И тут только почувствовал густой, терпкий водочный запах.

— Что это с тобой?! — вскочил, всполошился дядя Петя.

— Грипп, — отдышавшись, ответил я.

И, схватив с сугроба комок снега, вытер лицо.

— Ну, ты даёшь! — дядя Петя с некоторой опаской посмотрел на меня (видимо, жалел уже, что поддался на уговоры мамы и привёз меня на это полузаброшенное, отдалённое, утонувшее в зимнем снеговом океане кладбище). — Ты это… если плохо себя чувствуешь… Может, сразу и назад соберёмся? Я вот могилку подновил, сейчас вот ещё снег с дорожки смету…

— Посидим немного, — предложил я. — Ничего страшного. Вчера температура поднялась, я уж решил не откладывать.

Дядя Петя снова присел на скамейку. Сидел он, задумавшись, низко пустив голову и лишь изредка поглядывая в мою сторону (словно проверяя, всё ли у меня в порядке). Сидел он так долго, минут пятнадцать.

Желудочные спазмы стали понемногу стихать и рвотные удавьи кольца, сжимавшие моё горло, постепенно ослабли. Приступ стихал.

Я старался дышать глубоко и редко. Каждый новый глоток воздуха мог разбудить уснувшую было болезнь и она снова стала бы выкручивать меня, выворачивать размякшее и осклизлое моё нутро.

— Снега намело, — сказал дядя Петя. — Чего зимой-то решил приехать?

— Не знаю, — ответил я. — Просто так…

— Просто так — тоже хорошо.

Дядя Петя встал, взял лежавший у ограды веник, связанный из охапки пушистых, синевато-зелёных еловых веток, и стал медленно и размеренно обмахивать дорожку, что от калитки вела к могиле.

— Мать-то твоя не хотела его здесь хоронить, — сказал дядя Петя. — Говорила — от города далеко, ездить неудобно…

— Я уже слышал…

Дядя Петя не обратил никакого внимания на мои слова. Кажется, он говорил сам с собой и для себя самого. Или всё-таки хоть отчасти слышал меня, но не хотел отвечать? Ему были важнее его слова, и только.

— …Если б не моя машина — так только на электричке. А это, сам понимаешь… Намучаешься так ездить-то. Она вот и предлагала на каком-нибудь городском кладбище его похоронить. А на каком городском? Разве это так просто? Вот, бывает, конечно, и так, что у людей участок свой. Вот у меня знакомый — так у его семьи аж с тридцать восьмого года участок на Преображенском кладбище. У него там и бабушка, и прабабушка. А у нас? Нет в Москве своего участка, и зацепиться не за что.

— Это не важно, — ответил я. — Сейчас это не важно.

— Вот сюда и привезли. А что? Здесь тоже неплохо. Место тихое, сосны растут. И летом хорошо, спокойно… Как?

Дядя Петя остановился, замолчал. Посмотрел на меня удивлённо. Потом отложил в сторону еловый свой веник, подул на руки и надел печатки. Подошёл ко мне и сел рядом на скамейку.

— Почему? — спросил он. — Почему не важно?

— Не важно, — повторил я. — Какая теперь разница, кто и на каком кладбище?

Я огляделся вокруг. Темнота быстро сгущалась, накрывая редкие, бледно-жёлтые огоньки фонарей у центральной аллеи. Широкие ветки сосен и елей мерно и тихо качались под тихим ветром, тёплыми ладонями гладили могилы, словно укачивая, колыбельным, синим сном успокаивая растревоженных мною мёртвых. И слова, едва донесённые вечерним этим ветром, слова печальные и мудрые, долетали до меня. Грустною правдой.