Говард Джейкобсон - Немного пожить

— Дело не столько в словесной составляющей… — начинает Сэнди.

Шими таращит глаза. «Вы меня шокируете», — говорит выражение его лица.

Сэнди трогает его за руку.

— Я не это имел в виду.

— Думаю, Сэнди хотел сказать… — начинает Пен, но не может связно формулировать мысль Сэнди.

Шими сам приходит обоим на помощь.

— Кто будет за нами ухаживать в случае болезни? Конкретнее, кто приглядит за мной? Я признателен вам за заботу, но у меня есть средства, чтобы не оказаться обузой для вашей матери… или для вас.

Тут накатывается вторая волна гостей — дети детей, отпрыски Лорела и Харди, привычное к изобилию избалованное поколение, такие же неуверенные, зачем они здесь, как их бабка — в том, кто они такие. По тому, как они реагируют на него, как представляются, как кланяются чуть ли не в пояс, отчетливо представляясь, как, улыбаясь, не перестают его разглядывать, Шими понимает, что они исполняют долг перед своими отцами, умельцами вербовать избирателей среди тугоухих обитателей домов престарелых.

— Шими Кармелли, — говорит он всем по очереди, протягивая руку, которую они принимают, как через решетку в зоопарке.

Я для них как последняя гигантская панда, доживающая в неволе свой долгий век, думает Шими. Они пришли посмотреть, как я буду спариваться с их бабушкой.

Для Шими они сами — обитатели зоопарка, скользкие, ухоженные; мужчины сияют, как аллигаторы, женщины великолепны и, как черные фламинго, принимают позы одна лучше другой. Настя, фотографирующая все на мобильный телефон, забывает закрывать разинутый от восторга рот. Принцесса обмахивается своим боа.

— Бедное дитя, она сама не своя от восторга! — говорит она Шими. — Она может рассказать о дизайнерах любой пары обуви и любой сумочки. Здесь есть люди, которых они видит в дневных телепрограммах.

То, что все друг с другом знакомы, неудивительно: недаром они родственники. Но Шими, наблюдающий за их объятиями и поцелуями, поражен тем, что они близки также и профессионально. «Как оно?» — звучит то и дело, и никому не приходится уточнять, о чем, собственно, речь. Новости по большей части хорошие: «Нет, да, все отлично». В зале витает легкое бахвальство.

Его снова подзывает Принцесса.

— Все они — наше будущее, — говорит она, не возражая, если ее услышат. — Разве вы не рады, что мы его лишены?

— У меня нет слов для описания того, что я вижу, — вторит ей Шими. — Это другая страна.

— Нет, та же самая. Просто вы слишком долго отсутствовали. Раз вы тут, смиритесь. Больше не пускайтесь в бега.

— Не собираюсь.

Он запускает руку в оперение ее боа и сжимает ей плечо. Его печалит ее худоба. Они редко касаются друг друга, чтобы избежать подобных мыслей.

— Может, поесть перед сообщением? — спрашивает она его.

— Не знал, что мы будет что-то сообщать.

— Тогда едим!

Она стучит по столу ножом.

— Всем сесть! — командует она. — Спасибо вам за равнодушие к тому, что я не знаю, кто вы такие.

Все, что говорится или не говорится в следующие сорок пять минут, Шими, преодолев свою избыточную памятливость, успешно забудет. По его мнению, дальнейшего достаточно для того, чтобы повлиять на надежды всей его взрослой жизни и очистить всю матрицу его памяти.

— Вот и он, — шепчет Принцесса, как будто Шими кого-то ждал, хотя он никого не ждал. К столу с немного виноватым видом подходит, ведомый Раймондом, широко улыбающийся пожилой господин. Все, кроме Шими, хорошо его знают; даже Шими кое-что о нем известно. Что в нем узнаваемого? Форма лица? Смуглая кожа? Усмешка?

Он наклоняется к Принцессе, которую называет «мамой», для поцелуя, Шими он приветствует уважительным кивком.

— Я Тахан, — говорит он.

— Этого я знаю, — объявляет Принцесса. — Этой мой последний, единственный, на кого вам есть смысл потратить время. Он — сын Эфраима. Тахан, познакомься с Шими, твоим дядей.

По прошествии двенадцати месяцев, пока читался поминальный кадиш по его жене, Маноло Кармелли отправился с сыновьями на кладбище, снимать покрывало с надгробья. Это был простой камень с именем умершей на английском и на иврите, с датами рождения и смерти и с именами трех ее осиротевших мужчин. Дорогая жена такого-то, незабвенная мать таких-то.

Церемония тоже была простая: молитва на иврите, короткий рассказ Маноло о любимой, объятья родственников. Шими и Эфраим прошли вдоль строя своих теток и приняли объятия от них. Это было как покаяние. В чем состоял их грех? За Эфраима Шими не мог быть уверен, но себя самого чувствовал грешником. По его лицу текли слезы теток, и он не пытался их вытереть. Пусть прожгут дыры на его лице.

Когда они ушли, ощущение было такое, будто мать оставила семью во второй раз. Раньше Шими не знал, что в душе у него может зиять такое опустевшее, обнуленное место.

Маноло стоял, обнимая за плечи обоих сыновей — да, даже Шими. Они вместе слышали, как закрываются ворота, как стихают вдали голоса.

— Хочу немного посидеть тихо вместе с вами, — сказал он.

Напротив стояла простая деревянная скамейка, но он захотел, чтобы они сели втроем прямо на могилу.

— Холодно, знаю, — сказал он и не стал добавлять: «Представьте, каково ей».

Тепло поднимается вверх, подумалось Шими, а холод, значит, опускается вниз? Говорят, в центре Земли полыхает огонь, но падает ли температура по мере опускания так далеко вниз? И как далеко опустилась она?

Мальчики сидели неподвижно, соприкасаясь плечами. В окружении камней словно окаменели они сами. Еще два немых жертвоприношения на могиле Сони Кармелли.

Ни цветов, ни барельефов, ни колоколов, ни птиц, ни иллюзии воскрешения — ничего. Смерть есть смерть. Шими казалось, что он тоже при смерти. Общество отца и брата только усугубляло его одиночество. Кому хочется напоминаний, что никто не может никому помочь?

— Ты в порядке, папа? — спросил Эфраим.

Маноло долго не отвечал. Потом он сказал: «Нет. И не уверен, что буду. Но вы-то как? Про вас забыли, мне очень жаль. Я не думал, что вы захотите увидеть меня в таком жалком состоянии».

Шими хотелось сказать отцу: «Мы могли бы помочь». Но вместо него это сказал Эфраим.

Маноло покачал головой.

— Вы двое были для нее всем. Если бы мы чаще виделись, то это было бы напоминанием мне о том, что потерял ее. Она жила ради вас. Она бы не отпускала вас от себя всю войну, а потом еще лет сто, если бы смогла. Она заперлась бы вместе с вами и выключила бы свет. «Если с мальчиками что-то случится, это меня убьет», — говорила она. Ничего не случилось, но она все равно умерла. Где же справедливость?

— Нет никакой справедливости, — сказал Шими.

Маноло не обратил на него внимания. Шими мог болтать что ему вздумается.

Эфраим спросил, не поступал ли он плохо, проводя так много времени вне дома? Не усугубляло ли это ее тревоги?