Говард Джейкобсон - Немного пожить

— Да, усугубляло, но она понимала, что такова участь матери. «Знаешь, — говорила она, — иногда мне кажется, что я сбиваю немецкие самолеты вместе с ним. Он — это я, но без моих страхов. Иметь ребенка — это такая честь. Страшная, но честь. Тебя становится больше, чем было». Я думал, что я ее не понимаю, потому что мне надоедали такие ее речи. Я считал, что так она превращает семью в цепь с множеством слабых звеньев. Эта цепь могла порваться во многих местах. Но нет, я ее понимал. Иметь ребенка — значит множить себя. Если у тебя есть ребенок, ты повторяешься раз десять.

Шими не сказал — он не сказал тысячи вещей, но, в частности, вот этого: «Значит, я умножил бы ее больше, если бы тоже убегал ночью с игрушечным ружьем, а не…»

Но Маноло услышал его мысли. Есть другой способ умножиться, имея ребенка: это дает способность обнаруживать невыражаемое. Как и любовь, это делает тебя медиумом. Только любовь можно выключить или переключить, а это — нет. Приходилось слушать — и каменеть. Маноло говорил в основном о своей жене: она слышала чувства и страхи своих сыновей лучше, чем он. Что-то такое было у нее в крови. Но и он кое-что слышал. Может, маловато — и не все, что слышал, ему нравилось, — но все-таки… Он был родителем, но не полностью. Он мог заткнуть уши. Он был отцом.

Но в тот день он слышал то, о чем Шими молчал, ежась на холоде, сдерживая слезы, не выдавая своих чувств. Маноло любил Эфраима гораздо сильнее, чем Шими, но в память о своей бедной умершей жене он старался услышать отчаяние Шими. И в память о своей бедной умершей жене жалел, что не любил его сильнее.

— Ваша мать говорила не только о дикости, — задумчиво сказал он. — Для нее было приключением даже просто задуматься о том, что происходило у вас в головах. «Кто эти мальчики? — спрашивала она меня. — Какое чудо, что мы их сделали!» Она была из тех женщин, кто рожден для материнства. Она была неорганизованной, часто терялась во времени, в отличие от многих матерей, не знала наизусть вашего расписания, не всегда вовремя вас кормила и обстирывала. Эффективность была не в ее стиле. Это я в ней и любил. Она никогда не была целостной, ей самой требовалась мать, а лучше отец. Но ей нравилась мысль о своем перезапуске в вас, в том, чтобы открыть в вас себя, даже стать кем-то еще. «Для этих мальчиков я стала лучше, — говорила она мне. — Не знаю, кого ты видел во мне вначале, но теперь тебе стоит увидеть во мне гораздо больше». Я так и делал. Я любил ее вдвое больше за то, что изнутри она была матерью.

Они сидели долго, пока не стемнело. Даже если замерзли — что с того.

Через некоторое время, оттого, наверное, что отзвуки замороженного горя сыновей стали невыносимо громкими, или оттого, что он не смог дальше жить со своим собственным горем, Маноло исчез в ночи.

Независимо от того, что с ним стало, Шими и Эфраим не переставали обсуждать сказанное им. Правду ли он говорил об их матери? Им она казалась несмелой, почти отсутствующей матерью. Да, она была любящей, даже обожающей их матерью, но только когда спохватывалась, когда у нее получалось забыть свои тревоги — все эти страхи, всю эту уязвимость, боязнь своей материнской непригодности; кто бы мог точно ответить, что это было? Возможно, память о карпатских волках. Они не жаловались, не посмели бы жаловаться на нее друг другу — особенно теперь, увидев ледяной бесчувственный саркофаг, в который она легла. Но примкнуть к чрезмерному отцовскому панегирику материнству было превыше их сил. Им казалось, что материнство было для нее неверным путем, что по натуре она была робкой одиночкой и что была бы счастливее, не умножая себя. Человек не обязан расширяться во все стороны. Существует такая вещь, как самодостаточность. Своей самодостаточности не следует стыдиться. Может, она обманывала мужа, щадя его чувства? Или он сам лгал, говоря все это им, щадя их чувства?

— Правда это или нет, но сам я не осмелюсь завести детей, — говорил Эфраим.

— Это ты сейчас так говоришь, — возражал ему Шими. — Я тоже сейчас ни на что не осмелился бы. Разница в том, что ТЫ рано или поздно передумаешь. Память о ней померкнет, и ты опять станешь собой — полюбишь жизнь. Я тебя знаю, Эфраим. Я видел, как ты уходил в мир с любовью к ветру, хлеставшему тебе в лицо. Сколько раз ты вытаскивал меня из постели с криком: «Вставай, вставай! Ты все проспишь, ты пропустишь день!» И сколько раз я советовал тебе, куда его засунуть, твой день?

— Какая здесь связь? Я люблю жить ради самой жизни, а не для того, чтобы передать ее кому-то еще. Хочу ли я вытаскивать из постели кого-то еще, чтобы и он не пропустил день? С меня довольно, что я пробовал это с тобой. Проба оказалась неудачной. Какой бы ни была мама, обо мне нельзя сказать, что для меня нет жизни без расширения и без заботы еще о ком-то. Мне более чем достаточно меня самого. И потом, ты что, хочешь навьючить на парня ответственность жизни ради тебя?

— Я-то нет, но мы разные. У тебя больше встреч. Ты не шарахаешься от таких вещей, как ответственность. У тебя не бывает обмороков.

— Ты говоришь, что падаешь в обморок, чтобы избежать ответственности? Никогда раньше этого не слышал. Я думал, причина твоих обмороков — чрезмерная чувствительность.

— Мои обмороки от жары. Я теряю сознание от семейного жара.

— Тебе хочется холода? Так я скажу тебе, где его найти. Ступай, ляг рядом с ней.

— Ты несешь чушь. Ты знаешь, о чем я.

— Нет, не знаю, объясни.

— Человеческие отношения. Вот от чего исходит жар.

— Брось, Шими! Человеческие отношения!

— Обезьяны в зоопарке, Эф.

— Мы не в зоопарке.

— Ну, так котята в приплоде.

— Мы не приплод.

— Именно приплод. Ты хоть иногда думал, как это — быть сиамскими близнецами? Представь себе эту жару, Эф. Как будто мало просто иметь младшего брата, который каждую минуту за тобой шпионит.

— Я не твой сиамский близнец.

— Разве что не сиамский.

— Ничего я за тобой не шпионю.

— Не шпионишь?

— Нет.

Уймись, Шими.

— Может, ты это не нарочно, но быть рядом — уже шпионство. Все мы это делаем. Это и зовется семьей.

— Ну, так и не имей семьи.

— У меня ее не будет.

— И меня не будет.

На том и договорились.

И вот теперь он обнимает сына Эфраима.

Берил Дьюзинбери трудится над своими обещаниями. Эйфория то и дело прибегает из кухни со своими предложениями. Она в приподнятом настроении. Она знала, что у миссис Берил все получится, с того момента, когда в вечер Вдовьего Бала мистера Кармелли принесли к ней в гостиную полумертвого.

Ей велено не мешать Принцессе думать, поэтому она молча кладет бумажки на стол, за которым та сидит.

— Я не гарантирую, что прочту хоть что-то из этого и уж тем более что что-нибудь использую, — предупреждает Принцесса. — Но я хочу, чтобы ты знала, что я высоко ценю твои старания.