Драгомир Асенов - Биография вечного дня

Аптекарь ошарашенно моргает, в его глазах ужас и паника.

— Чего… чего вы от нас добиваетесь?

— Содействия.

— После того как вы арестовали и посадили в тюрьму нашу дочь? — почти кричит хозяйка. — Господин Крачунов, вам известно, какая слава ходит о вас в городе?

— Известно. — Он пожимает плечами и невольно бросает взгляд на свои ноги в домашних шлепанцах — ну и нелепо же он выглядит, есть в этом что-то такое, что угнетает его и делает беспомощным. — Потому я и обращаюсь не к кому попало! Мы вместе начинали… Да, не удивляйтесь — мы начинали вместе: я — на государственной службе, а ваш муж — в фармакологии. Господин Манчев, в ту пору я еще не служил в полиции, я был младшим офицером, может быть, вы припоминаете бои у Криводола? В тот день пуля повстанцев задела мне ногу…

— К чему это? — прерывает его аптекарша. — О чем вы?

— О мятеже в Фердинандском округе. Я прибыл туда из Врацы, с эшелоном капитана Попова. Ваш благодетель, капитан Харлаков, приехал несколько позже.

— Какой Харлаков? Впервые слышу это имя.

— Но вашему мужу оно хорошо известно. И этому человеку он многим обязан.

— Ни о каком капитане Харлакове я не слышал, мне он незнаком, — плаксиво возражает аптекарь.

По его тощей шее струится пот, он будто теряет сознание, его страшные, землистого цвета руки сползают на простыню — настоящий мертвец. Жена приходит ему на помощь — спокойно, без паники: она привыкла к таким приступам. Налив уксуса в эмалированный кувшинчик, она смачивает в нем салфетку и принимается растирать мужу виски.

— Видите, он еле жив, — говорит она Крачунову вполне миролюбиво, и это производит на него большее впечатление, чем откровенная неприязнь. — Может, вам все-таки поговорить со мной?

Они уходят в соседнюю комнату, тоже пропитанную запахами лекарств, среди которых, однако, еле улавливается тонкий аромат красного дерева — благородный аромат, напоминающий о старых временах, когда была куплена и привезена из близкого Бухареста или далекой Вены расставленная здесь мебель. Аптекарша хочет зажечь свет, но полицейский останавливает ее:

— Не надо!

Утренний свет насквозь пронизывает шторы, и особенно четким становится вытканный на них узор — переплетения каких-то неестественно изогнутых фигур. Сноп лучей падает на стол, стоящий посреди комнаты, массивный, застланный вишневого цвета скатертью.

— Сядем, — предлагает аптекарша.

Крачунов опускается на стул против нее, и первое, что привлекает его внимание, — это стенные часы позади хозяйки. Они не работают, цилиндрические гири висят спокойно, мутно-желтые в полумраке, однако присутствие этих часов воспринимается как присутствие какого-то живого существа, важного и гордого.

— Слушаю вас, — говорит аптекарша.

Крачунов собирается с мыслями. Шумно вздохнув, начинает говорить — возбужденно, с ожесточением, и, по мере того как он говорит, в памяти его оживают одна картина за другой, встают и облекаются в плоть люди и события той отдаленной поры. Ему сейчас даже не верится, что все это он носил в себе столько лет.

Почему-то прежде всего он видит своего коня, потного и лоснящегося (ординарец дал ему кличку Хорек); видит, что конь отчаянно хромает. И это в тот момент, когда он, молодой офицер, должен спуститься со своим взводом в лощину и уничтожить пулеметное гнездо. Он слышит, как над оврагом эхом разносится его собственный приказ: «Пристрелите его! Я буду действовать пешим».

Затем перед его глазами возникает отвратительная морда мужика, заросшая, с венами, вздувшимися на висках от напряжения. Эта тварь размахивает перед ним дубиной и орет во всю глотку: «Душу из тебя вышибу!..»

Раньше он никогда не сталкивался со столь мерзкими человеческими типами, не встречал таких — мутных от злобы — глаз, с такими он встретится позже, в полиции, и будет расправляться с ними жестоко. Чем кончил тот мужик, он не помнит. Сам ли он его пристукнул или это сделал фельдфебель — верзила шоп [5] Так называют жителей западных районов Болгарии. , — которого прямо-таки распирало от избытка энергии? Он помнит только, что взгляд прищуренных глаз фельдфебеля, обрамленных длинными загнутыми ресницами, был всегда злобным, а от него самого вечно разило чесноком.

Капитан Харлаков. Его беспредельная жестокость действовала на окружающих, как гипноз, но вызывала и восхищение. «Не будь он садистом, мог бы стать болгарским Наполеоном! — рассуждал тогда Крачунов. — Такой ни перед чем не остановится!» Эта характеристика вспоминается ему теперь и вызывает прежнее чувство зависти — непреодолимое, острое, — и так же ясно, как и тогда, мерещатся золотые генеральские погоны.

Крачунов вспоминает молоденького аптекаря — раболепно сгорбленный, запыхавшийся, он семенит следом за гнедым конем Харлакова, пестрый галстук-бабочка под его воротничком развязался. Теперь, спустя два десятилетия, Крачунов повторяет его просьбу слово в слово, он абсолютно уверен, что не забыл ни словечка, даже интонацию помнит.

— Он попросил арестовать Христо? — спрашивает аптекарша, спрашивает так равнодушно, будто давно посвящена в позорные деяния своего мужа.

— Какого Христо?

— Его компаньона.

— Да, — отвечает Крачунов. — Он вам знаком?

Аптекарша молчат.

«Нет, ничего она не знает, — с уверенностью заключает Крачунов. — Но как объяснить ее спокойствие? А может, муженек уже ничем не способен удивить ее?»

И полицейский продолжает свой рассказ: о том, как последовал приказ расстрелять молодого аптекаря, участвовавшего в подготовке мятежа и оказывавшего первую помощь раненым Лопушанского отряда; о вторжении войск в город Фердинанд со стороны Черного моста, где их поджидала делегация богатеев во главе с местным священнослужителем (который предал анафеме попа Андрея, присоединившегося к бунтовщикам); о соперничестве между полковником Пазовым из Врацы, который руководил подавлением мятежа, и капитаном Харлаковым, нагонявшим страх и на низших, и на высших чинов.

— Вы тогда были уже замужем? — останавливается Крачунов, глядя на хозяйку с сочувствием, непонятным ему самому.

Аптекарша по-прежнему кутается в шаль.

— Мы были помолвлены. События застали меня в Ямболе, у матери.

— Богатеть Манчев начал в Фердинанде, я это помню. И если вы вздумаете меня выдать…

— Этим я выдам и его? — спрашивает она, закрыв полные отчаяния глаза.

— Коммунисты подобных вещей не прощают.

— Моя дочь тоже коммунистка.

— И ей будет несладко, если об этом узнают ее товарищи.

«И ей будет несладко!» — взглядом подтверждает она минуту спустя, сообразив, в какой западне очутилась вся ее семья.

— Стефка! Стефка!.. — настойчиво зовет ее муж, однако она холодно, даже с омерзением обрывает его: