Роберт Глэнси - Мелким шрифтом

Слезы выступили у меня на глазах; я сидел один, в полной тишине, вчитываясь в старый договор, но мне казалось, что рядом сидит папа, — то была, наверное, самая волнующая минута в нашей с ним жизни. Спустя долгие годы после своей смерти отец сумел сделать то, на что многие отцы вообще не способны: он сумел меня защитить.

Папа не раз шутливо предупреждал: «Сердце каждого мужчины из рода Шоу работает нехорошоу» . Он был прав. Его собственный отец умер в расцвете сил от осложнения на сердце, мой папа — тоже. Значит, и мое сердце Шоу не сможет работать долго. Оно бьется как птичка — тугой, полный тревоги комочек, — неустанно гонит кровь, приближая собственный конец. Мне вспомнился Даг, разговор про полмиллиона шансов, которые предлагает жизнь; скорее всего, мне следует урезать свой срок лет на двадцать, подумал я; значит, принимать решения надо быстрее, иначе я тоже превращусь в осевший в конторском кресле гниющий труп, но моей смерти никто и не заметит.

Папа знал, что у его сердца тоже короткий век, но, по моим наблюдениям, никогда не цеплялся за жизнь и не пытался спорить с судьбой. Можно только догадываться, сколько порывов и мечтаний он похоронил в своей душе. Свой внутренний мир он таил даже от нас, сыновей, и порой казалось, что никакого внутреннего мира у него нет. Но мама, помнится, иногда приоткрывала завесу: ей не хотелось, чтобы мы видели в нем лишь законника, холодного, черствого зануду.

Мама была воплощением любви и радости жизни, она в любую минуту была готова прийти нам на помощь. Помоему — без всяких скидок, — лучшей матери и представить себе невозможно. А воспоминания об отце бывают не слишком приятными. Мы, мальчишки, считали его сухарем, жестким поборником дисциплины, без малейшего намека на чувство юмора. Свой отцовский долг он рассматривал как некий семейный вариант профессиональной работы: по дому там и сям попадались крошечные, написанные от руки листочки с договорами между ним и нами, они были скреплены подписями обеих сторон. Например: «Если я вымою папину машину, то получу надбавку к недельной сумме карманных денег» . Отцу они, наверно, казались забавными; но я‑то еще помню наши детские рисунки на холодильнике — с годами они были погребены под стикерами с написанными от руки договорами, и от этой перемены мне даже теперь немного не по себе. Эмоциональность была ему не свойственна, но это не означает, что он, в отличие от других людей, был не способен на глубокие сильные чувства, — просто никто о них не подозревал.

В детстве я как — то спросил маму, каким папа был в молодости. Ее ответ меня поразил.

Я думал, она скажет что — нибудь вроде: «Твой папа, Фрэнк, был очень похож на тебя», или «Твой папа был в точности как Оскар: очень честолюбивый».

А она неожиданно сказала:

— Твой папа был в точности как Малколм, — такой же норовистый: вечно на всех давил и навязывал свое мнение.

— В жизни не поверю! — воскликнул я. — Папа — такой, как Малколм?! Не может быть! Таких, как Малколм, больше нет.

— А откуда, по — твоему, Малколм взялся? Он точно пошел не в меня, это отцовские гены. Ты еще молод, тебе не понять, что жизнь меняет человека. Не забывай: твой папа возглавил юридическую фирму под давлением своего отца. Уж поверь мне, поначалу он тоже противился. Бунтарем в вашем, современном смысле слова он не был, но тогда, в шестидесятые, из всех моих знакомых твой папа одним из первых стал серьезно заниматься вопросами защиты окружающей среды. Хотел использовать свое юридическое образование и опыт не на составление контрактов для корпораций, а на привлечение этих корпораций к суду — чтобы они несли полную ответственность за нарушение соответствую. щего законодательства. Много лет подряд он ночами разрабатывал важнейшие подзаконные акты; они действуют и по сей день. Он серьезно, с душой относился к этой работе,

Вопрос напрашивался сам собой:

— Ну и что же с ним случилось?

— Если без обиняков, случились ты, Малк и Оскар, — сказала мама. — Жизнь — то не стояла на месте, пришлось ему впрягаться в лямку: он же был главой семьи.

— Хотелось бы только, чтобы он хоть иногда проявлял свои чувства, — проронил я.

— Знаю, Фрэнк, знаю, — отозвалась мама.

Нельзя сказать, что папа никогда ие выказывал, что у него на душе.

Иногда он все же вылезал из своей темницы в виде строгого костюма в тонкую полоску. Но был крайне далек от бурных эмоциональных излияний. Однако изредка случались и такие. Как сын, скажу: жизнь с отцом походила на странствие по обширному серому бетопиому пустырю, где иной раз сквозь крошечную трещину пробивался и распускался одинединственный мак,

Как — то раз — папа был уже в преклоином возрасте, — мы с ним ехали на машине; скорее всего, я вез его в клинику на диспансеризацию, Мы, как водится, обсудили вопросы, касающиеся наших клиентов, перебрали рабочие новости и сплетни; общих тем для обсуждения уже почти не осталось.

Я включил радио: Джон Лепнон пел « Imagine »,

Папа был ие из тех, кто отбивает такт ногой, Когда он потянулся к радио, я решил, что песия, наверно, его раздражает, и он хочет либо уменьшить громкость, либо выключить приемник, но он прибавил звук; мы дослушали до конца, и папа сказал:

— Вот, Фрэнк, вроде незатейливая, но прекрасная песня о людях, О тех, кто не возлагает надежд ни на религию, ни на идеалы — сколько из — за них горя и войн на земле; она о тех, кто просто живет в ладу с другими людьми. Знаешь, это была любимая песня твоей матери [209].

После продолжительных эмоциональных засух такие моменты приносили невероятное облегчение. Я отвернулся, чтобы отец не заметил навернувшиеся на мои глаза слезы.

— Знаю, папа. Ты прав: прекриасная песня.

Прежде чем в последний раз отправиться на встречу с Оскаром, я напечатал конии всех контрактов, к которым приложил шкодливую руку. В первую очередь те, которые вызывали у меня особую гордость. А потом — все подряд, от первых мелких проб до совсем бредовых пассажей, когда я уже не владел собой и вписывал целые абзацы в договоры с фабрикантами оружия. В последнее время я совсем закусил удила и кучу новых договоров изменил до неузнаваемости. Сложенные в стопку, они кажутся одинаково нудными и маловажными, но, говоря по правде, ничего более важного и весомого я за всю свою жизнь не сделал.

Затем я взял розовый маркер и выделил все добавленные мной фразы, чтобы взгляд читателя сразу уперся в эти жуткие вставки,

А потом… Возможно, так потешалась надо мной моя сильно пострадавшая память (я никогда не узнаю этого наверняка, да и нсего прочего тоже). Короче, расцветив розовым маркером свой лучший опус, я перечитал один договор из тех, к которым впервые рещился приложить руку, и заметил там кое-что новое — такое, чего сам я точно не вписывал,