Александру Ивасюк - Половодье

Григореску пристально поглядел на него, сел в кресло рядом с Дэнкушем и дружески хлопнул его по колену:

— Это была не такая уж большая ошибка, я думал об этом. Правда, могло быть гораздо хуже, но, в конце концов, получилось хорошо. Не будь этого скандала, нам не удалось бы так скоро ликвидировать их. В сущности, это убийство на вокзале льет воду на нашу мельницу.

Дэнкуш поежился, вспоминая, что и он подумал именно так, когда Матус и его ребята принесли ему известие об убийстве рабочего на вокзале. Да и как же он мог думать иначе? У революции есть и герои, и враги, и жертвы. Целых двадцать лет он боролся с фразой «Делай каждого человека целью, а не средством». Каждого человека или все человечество? Вот в чем вопрос.

Григореску продолжал:

— В общем, ты поступил правильно, что стал во главе движения. Это значит, что ты понимаешь настроение масс. Но не очень еще умеешь пользоваться государственной властью. Правда, у тебя и не было особых возможностей, хотя ты и пренебрег массовым вводом наших людей всюду, где это необходимо, в первую очередь — в полицейский аппарат. Неужели ты думаешь, что этот генерал так и явился бы сюда и беспрекословно выполнял мои приказы, если бы я был только первым секретарем уездного комитета партии, а не префектом? Ни в коем случае. Явиться к нам для него значило бы сделать выбор, а, по их мнению, еще неизвестно, чем дело кончится. Когда же перед ними префект — они подчиняются государственной власти, то есть тому, чему привыкли подчиняться всю жизнь. Вот я и говорю: государство — это инструмент революции, перед ним не так-то просто бунтовать. В этой фазе государство укрепляется и будет укрепляться.

— Все же я не знаю, гожусь ли, хватит ли у меня энергии, — сказал Дэнкуш.

— Нет, нет. Мы в тебе нуждаемся. Народ любит тебя. Ты будешь у нас секретарем по пропаганде, так я и сообщил в центр. Вместо Вайса, который станет редактором газеты. А теперь хватит с личными вопросами, надо приступать к работе. — И он позвонил секретарше, чтобы она соединила его с Матусом.

В то время как префект налаживал контакт со всеми подчиненными ему органами власти, в помещении полиции с раннего утра начался допрос Месешана, который вел прокурор Маня в присутствии уездного следователя Бени и комиссара, рыжего Матуса. Маня задавал вопросы, изредка листая папку с бумагами квестора Рэдулеску. Месешан начисто все отрицал, спокойно и равнодушно.

Затем он остался наедине с прокурором Маней, который холодным, металлическим голосом непрерывно задавал ему одни и те же вопросы. Матус ушел допрашивать других полицейских, вместе с Месешаном побывавших у Стробли. Сперва и они утверждали, что Стробля сам набросился на них. Но каждый в отдельности называл разное оружие, которое будто бы было у того в руках: топор, нож, пистолет, долото, молоток. Они противоречили друг другу и в конце концов сознались, что Месешан застрелил столяра, как только вошел в мастерскую, и что с вокзала он пошел к Карлику. Они подписали свои показания и признались, что были не только полицейскими, но одновременно служили Карлику и, вооруженные, сопровождали Месешана. Кое-кто из них назвал имя адвоката Пауля Дунки — он тоже там был и протестовал, когда начали избивать жену Стробли. Это имя было занесено в свидетельские показания, однако ордера на его арест не выписали.

Главной заботой Матуса было не выпустить из рук Карлика и заставить признаться Месешана. Собрав свидетельские показания, Матус вернулся в кабинет, где прокурор Маня продолжал задавать вопросы, а Месешан — молчать. Последний сидел, погрузившись в свои мысли, но, когда вошел Матус, комиссар-коммунист, и Месешан увидел его лицо, он понял, что остальные дали показания и запираться дальше бесполезно. Он понял это, но не решался признаваться. Вместо этого думал о будущем. Его осудят, несомненно, но и в тюрьме можно жить, рано или поздно будет помилование, как всегда в смутные времена, его освободят и он займется коммерцией. И тут он усмехнулся про себя. «Я полный идиот. Нужно устроить побег и скрыться где-нибудь на чужбине. Так нужно было поступить еще вчера, когда меня освободили. Но господь отнял у меня разум!» Он решил ни в чем не сознаваться, что бы ни случилось. «Пошлю их к матери!» — мысленно выругался он. Он был зол на весь свет и не признался бы ни в чем, даже в собственном имени. Между ним и остальным миром существовало лишь одно огромное «нет». Он услышал каркающий голос прокурора Мани, которого успел возненавидеть всей душой. «Гнусный червяк, — думал он. — Что, если проломить ему голову?»

— Вы знаете, что у меня здесь? — спросил прокурор, прочитав все показания, медленно и методически подчеркивая красным карандашом некоторые фразы.

— Нет, — ответил Месешан.

— Показания ваших сообщников по предумышленному убийству. Прочитать их вам?

— Нет, они вырваны силой. Я ни в чем не признаюсь и не читаю ложных показаний.

— Вам даже не любопытно?

— Ничуть, — ответил Месешан.

— Кто еще был при так называемом аресте ныне покойного Стробли?

— Информаторы, они пришли опознать виновника, чтобы их самих не обвинили.

— Назовите имена.

— Ионеску, Попеску, Григореску.

— Где они живут?

— Не знаю, это были добровольные информаторы, торговцы зерном, пострадавшие.

— Вы знаете некоего адвоката Пауля Дунку?

— Нет, не знаю. Вообще-то слышал о нем, это известный криминалист. Но знаю лишь по слухам.

— Почему вы с вокзала пошли к этому Лумею, по прозвищу Карлик?

— Не был я у него.

— Сколько времени вы будете все огульно отрицать?

— Пока вы не убедитесь, что это политические махинации. — Тут Месешан вдруг усмехнулся и добавил: — Меня преследуют за политические взгляды… Но еще не все карты сыграны. Я поставил на одну карту, вы на другую. Все зависит от того, что выпадет — король или туз, Я знал одного юриста, который сыграл не на ту масть. В тридцать лет он уже был прокурором. А в тридцать один — заключенным в Аюде! Он и сейчас там, в январе пошел шестой год.

Прокурор Маня бледно улыбнулся, впервые с начала следствия, и сказал:

— Мне кажется, что вас более заботит моя судьба, чем ваша собственная. Благодарю.

Затем встал и вышел из кабинета.

— Господин комиссар, — обратился он к Матусу. — Поговорите и вы с ним. — С меня довольно. — Он как-то отрешенно искоса глянул на Матуса и шагнул к двери.

Матус вошел в кабинет, сел верхом на стул, опершись локтями о спинку, и минут десять молча глядел на Месешана. Одно колечко рыжей шевелюры спускалось ему на лоб, и время от времени он отстранял его рукой. Месешан долго выдерживал его взгляд, потом равнодушно отвернулся к окну. Две тоненькие веточки, сверкающие льдинками, блестели за окном. Сначала Месешан не замечал их, но потом впился в них глазами как зачарованный. Свет прорезал ветви дерева, которого он никогда не замечал, хоть проработал в этом кабинете несколько лет еще до войны. Только эти веточки и виднелись на фоне ярко-голубого далекого неба. Легкий шорох падающих капель озвучивал эту картину, совершенную в своей простоте, неожиданно взволновавшую бывшего старшего комиссара. «Что за чертовщина? Что со мной происходит?» — подумал он и обернулся к Матусу, к его веснушчатым рукам с потрескавшейся кожей. Снова взглянул на теперь еще ярче освещенные веточки и снова отвернулся, решив больше никогда не смотреть на них. «Бред какой-то! Лучше уже выдерживать взгляд Матуса, — подумал он, повторяя про себя: — Так бы и свернул тебе шею!» Лучше не глядеть на этот нестерпимый свет, на тоненькие, окутанные сиянием веточки, выделявшиеся на фоне бездонного, ясного неба. И он обрадовался, когда после долгого молчания Матус сдался первым и заговорил: