Александру Ивасюк - Половодье

— Послушай, Драгня, дай сигарету.

Он почувствовал, что тот, за дверью, колеблется. Глаз исчез. Драгня не посмел смотреть на Месешана, когда отвечал.

— Не разрешается курить в камере! — Голос за дверью прозвучал злорадно, но в то же время испуганно, потом последовало объяснение: — Вы же сами знаете, начальник!

— Пошел ты к чертовой матери! — тихо сказал Месешан и сел на край железной кровати.

У него мелькнула догадка: «Да, отныне, пожалуй, так и будет!» — и тут же улетучилась — истина обычно не задерживается в не очень-то глубокомысленных головах.

Но полицейский Драгня не выдержал и спустя некоторое время протянул ему через глазок зажженную сигарету. Месешан в сердцах растоптал ее ногами.

— Я же сказал, пошел ты к чертовой матери!

В кабинете префекта уже вырабатывался небольшой план сражения на завтра. И тут вдруг появился главный прокурор… Закончив работу к восьми вечера, уставший после охоты, после треволнений этого дня и немного одурманенный рюмочками, выпитыми у префекта Флореску, прокурор отправился спать. В час ночи его разбудил Марин Мирон, бывший секретарь суда (еще не отстраненный, но не сомневающийся, что это произойдет на следующий же день), и сообщил ему, что прокурор Маня снова взял на себя дело Месешана — Стробли — Леордяна, что префекта сняли с должности и что прибыл новый префект из Бухареста, коммунист.

Главный прокурор, вообще-то человек мирный и покладистый, уже настроился всласть отдохнуть после суматошного дня, поэтому сперва он вознамерился отложить все дела до утра. Но вдруг вскипел, заорал:

— А я кто здесь, подстилка для обуви?

Он быстро оделся, поспешил в префектуру и, узнав, что новый префект еще на месте, ворвался в кабинет.

— Честь имею! — громко сказал он. — Честь имею приветствовать вас! Я главный прокурор уезда. Что вы здесь делаете, господин Маня? С каких это пор вы получаете распоряжения от других лиц, помимо меня?

— Я защищаю закон, господин главный прокурор, — ответил Юлиан Маня, и, кажется, впервые за весь этот тревожный день на его тонких губах зазмеилась легкая улыбка.

Этот старикан забавлял его.

— С каких пор вы получаете указания от исполнительной власти? Может быть, кто и не знает, но вам-то хорошо известно, что к чему!

Григореску тоже смотрел на него, потешаясь. Но, будучи по натуре совсем иным, нежели Маня, разразился откровенным хохотом. Точно освобождался от дневного напряжения и от усталости. Он не мог остановиться. Громовое «ха-ха-ха» наполнило обширный кабинет, так торжественно обставленный еще в конце прошлого века графом Лоньяй, имперским префектом, помазанником его апостольского величества, которое в свою очередь являлось помазанником божьим для всех немазаных и пестрых народов империи. «Ха-ха-ха-ха!» — не мог удержаться Григореску. Он развалился в высоком кресле, запрокинув голову, все его могучее тело сотрясалось от хохота. Улыбка прокурора Мани оставалась прежней. Она была бледной, но перед его внутренним взором предстала обложка знаменитой книги с тисненным черными буквами заглавием: «Дух законов», он увидел парик Монтескье и представил себе этого господина XVIII века на своем месте. «Конец глупостям», — подумал он и почувствовал себя необычайно свободным.

Главный прокурор ошеломленно наблюдал эту сцену. «Что за чертовщина? Что происходит? Почему смеется этот человек и что здесь смешного?» Он был так поражен, что не решился спросить. И вдруг раздался новый взрыв смеха — главный прокурор увидел Матуса, тоже заразившегося весельем. Он смеялся, держась за живот, и то и дело указывал пальцем на него, полномочного представителя министерства юстиции, над которым еще никто не смеялся в течение двадцати лет, а то и больше. Он стал озираться, решительно сбитый с толку, и вдруг почувствовал нечто вроде отчаяния. Его вытаращенные глаза остановились на единственном из присутствующих, который стоял спокойно, и ухватились за него:

— Почему они смеются, господин учитель? Что я смешного сказал?

Дэнкуш и сам, собственно говоря, не находил ничего смешного в словах главного прокурора, но догадывался о причине смеха. «Какое удивительно интересное время мы переживаем!» — подумалось ему, и он по-своему объяснил старику:

— Это мы, смеясь, расстаемся с прошлым, господин главный прокурор.

Пожалуй, и Григореску не смог бы сразу объяснить, почему смеется. Ему просто бросились в глаза напыщенная ярость, смешной апломб главного прокурора, когда тот появился в дверях, нахохленный, как петух. Но когда Григореску услышал серьезный, торжественный ответ Дэнкуша, смех его оборвался так внезапно, что и Матус невольно притих, и в кабинете воцарилась тишина.

— Присядьте, господин главный прокурор, — сказал Григореску угрюмо, словно ничего общего не было между ним и тем человеком, который только что хохотал.

Главный прокурор неуверенно опустился в кресло.

Григореску продолжал:

— Я распорядился от имени правительства, которое здесь представляю, чтобы следствие было возобновлено, и располагаю доказательствами своей правоты. Мы не можем допустить беспорядков в городе и разгула бандитизма. Думаю, вы согласитесь, что два диких преступления, совершенные в один день, требуют разбирательства. Или вы придерживаетесь другого мнения?

— Конечно, — ответил главный прокурор, сразу сникнув. — Я полагаю, что необходимо серьезное разбирательство, чтобы раскрыть преступления. Но правосудие должно следовать по своему естественному пути, предписанному законом.

— Что же вы предприняли до сих пор, чтобы восстановить законность и обеспечить покой граждан?

Григореску впился глазами в лицо главного прокурора, и тот не видел ничего, кроме этого взгляда, могучего, пронизывающего его насквозь. Он впервые почувствовал себя в роли нарушителя закона, пойманного в сеть неумолимых доводов обвинения. Он был честным человеком и признал себя виновным. Он ходил на охоту, пировал, а Карлик орудовал в городе, спекулировал и вот дошел до преступлений. Ему бы остановить его вовремя, но что он мог, когда мир еще со времен войны свихнулся? Он был всего лишь человек — не бог.

Врываясь в этот кабинет, он мнил себя представителем закона. Теперь же перед лицом простого, естественного вопроса он превратился в жалкого человека, отставшего от жизни.

— Да, — сказал он, склонив голову, — они зарвались. Грабежи, преступления, черный рынок!

— Тогда в чем же дело? Почему вы протестуете, когда принимаются меры? — безжалостно продолжал голос, исходящий от человека, на которого он не решался взглянуть.

— Я не протестую. Но надо действовать законным путем. Не под давлением улицы, — осмелился сказать главный прокурор.