Александру Ивасюк - Половодье

Префект счел нужным прибавить:

— Знаете, господин Маня, коммунистическая партия — как, впрочем, и все демократические силы — придает особое значение этому делу. Жертва, можно сказать, была очень близка к коммунистической партии. В свете этого мы и должны рассматривать все обстоятельства. Прошу вас внимательно выслушать господина Дэнкуша. Мы в принципе согласились со всеми предложенными им срочными мерами.

Помощник прокурора нацелил свои маленькие круглые глазки на Дэнкуша.

Дэнкуш кратко обрисовал ситуацию, более сжато, чем когда говорил по телефону с центром, будто рапортуя; потом рассказал об объявленных мерах, о том, как должно вестись следствие, и о созданной комиссии по надзору, которую нужно будет подробно информировать и даже привлекать к каждому шагу расследования.

Прокурор Маня слушал напряженно, точно окаменев, боясь выдать выражением лица малейшее чувство. Заметно было лишь, что он запоминает каждое слово, укладывая его вместе с другими в какие-то огромные реторты, где медленно, но верно готовятся решения. Он ни разу не прервал Дэнкуша, не попросил у того ни малейшего уточнения, на лице его не мелькнуло ни тени сожаления, не говоря уже о возмущении. «Я сошел с ума, — пронеслось в голове у Дэнкуша. — Везде вижу бездушные аппараты вместо живых людей». Он попробовал вызвать прокурора на откровенность.

— Думаю, что вы очень хорошо меня поняли. Мы установили рабочий демократический контроль, потому что за последний год в нашем городке произошло много событий подобного рода — всякие правонарушения и даже преступления. И они не встретили никакого отпора. Наша партия не может полностью доверять некоторым, мягко выражаясь, чересчур снисходительным руководителям. Рабочие массы это доказали.

Но фраза не возымела действия. Прокурор не протестовал, казалось, он был согласен с обвинением, которое открыто бросил ему Дэнкуш.

На самом же деле он думал совсем о другом. История с исчезновением полицейского казалась ему фантасмагорией, он не придавал ей никакого значения. Он не сомневался, что подкупленный старший комиссар, пытаясь выйти из затруднительного положения, отправился к пресловутому Карлику. Человек с вокзала был лицом ничем не приметным, и его смерть дала выход скопившемуся возмущению. С точки зрения юридической было несложно установить, кто совершил преступление, если начать с того, кому принадлежали вагоны и зерно. Их конфискация была противозаконной, но на нее можно было посмотреть сквозь пальцы, поскольку никто не решится подать жалобу. Конечно, Карлик силен, но теперь он не получит явной поддержки. Следствие можно приостановить в любом пункте, так как маловероятно, что ликвидация сторожа была запланирована.

Настоящая проблема возникала в связи с созданием комиссии и ее функциями, с тем, что коммунистическая партия возвела это банальное убийство в ранг политического дела. Комиссия была совершенно незаконной и не имела никаких оснований контролировать прокуратуру, руководить ею и никакой власти, кроме чисто психологической.

Теперь настал момент ясно сформулировать вопрос: «Вступаю я или не вступаю в игру? На этом можно выдвинуться или — в случае если они все же не захватят власть — окончательно себя скомпрометировать. Министр юстиции — коммунист. Я мог бы получить от него приказ, и тогда я под защитой. Здесь речь идет о чисто местной инициативе, составляющей, быть может, часть более развернутого плана. Но, если принять предложение и вступить в игру, я оказываюсь с ними — это ясно. Для меня настал момент выбора».

Прокурор Маня вовсе не симпатизировал коммунистической партии. Впрочем, у него не было и антипатии. Вообще он симпатизировал только себе, был занят только собой, любил только себя самого. Но любил иначе, чем префект Флореску, — не физически, тепло, конкретно, а почти холодно, отстраненно. Его эгоизм был химически чистым, каким-то стерильным и выражался лишь в гордости, питаемой огромным, но бесплодным честолюбием, доставлявшим ему холодные и странные удовольствия. Страх его жертв, правонарушителей, которых он губил медленно, но верно, их оцепенение или суетливые попытки спастись давали ему ощущение власти над другими и потому — удовлетворение. Но этого было мало. Не ощущение власти над своими жертвами, не их испуг воодушевляли его, а власть сама по себе, из которой, подобно ненужному балласту, были выброшены все живые чувства, все человеческое, — выброшены как нечто чужеродное, как неудобные свидетели некой частной жизни, над которой он сумел подняться.

Трудно сказать, почему его характер развился именно в этом направлении, не чуждом, впрочем, каждому человеку, но в нем принявшем чудовищные формы. Его родители были обычными мещанами, и не было в его жизни никаких особых потрясений. Где-то в глубине его существа случилось нечто странное, будто какие-то космические лучи пронизали ту мягкую материю, из которой он состоял, уничтожив в нем все, кроме вкуса власти над другими людьми.

В данный момент ему важно было знать: сохранят коммунисты главенствующее положение или уйдут, как уходили в последние годы другие партии, прежние режимы? Он посмотрел на их представителя — невысокого человека с морщинистым лицом, с глазами, спрятанными за толстыми стеклами очков, — человека сурового, но в котором он угадывал мягкость и взволнованность. Посмотрел на него, не фиксируя на нем взгляда, глазами мутными, будто видящими лишь общие очертания вещей. Поэтому образ Дэнкуша получился у него слегка сдвинутым к слабо воспринимающей стороне сетчатки, где отражались у прокурора предметы и существа того белого и тусклого мира, в котором он родился и продолжал жить.

Присутствие Дэнкуша не давало ему гарантии успеха. Прокурор оценивал его холодно: человек одержимый скрытыми страстями, которые иногда прорываются. Застенчивый повелитель. Впрочем, личность представителя КПР мало его интересовала. Юлиана Маню интересовали силы самой партии, в особенности ее шансы, а не ее программа и идеология. Находившийся перед ним человек никак не мог подсказать ему решения этой единственной настоящей для него проблемы. «Во всяком случае, он не чувствует ко мне благодарности. Он убежден, что прав». Когда Дэнкуш провоцировал его, он заколебался. «Я еще не выбрал», — подумал он. Однако он понял, что не сможет больше молчать, что пробил час, его великий час. Он посмотрел на префекта, маленького, взволнованного, дрожащего, явно напуганного, и от одного его вида прокурору стало скучно. Потом в поле его зрения снова возник образ Дэнкуша.

С другими можно будет справиться. Но эти, когда твердо завоюют власть, везде посадят своих людей, которые будут беззаветно служить им. Иначе их разобьют. Для молодого прокурора существовала только проблема власти, и вот в какую-то секунду, руководимый лишь глубокой интуицией, вне всяких расчетов и выводов, он сделал выбор и сказал решительно: