Александру Ивасюк - Половодье

— Господин прокурор! — вскричал Месешан. — Вы меня допрашиваете, как будто я и есть правонарушитель, и это после того, что я вынес сегодняшней ночью? Меня подняли с постели, привезли на вокзал, не дали мне там навести порядок. Я был оскорблен при исполнении служебных обязанностей. Потом я отправился к подозреваемому — известному злоумышленнику, давно знакомому полиции, много раз обвинявшемуся в контрабанде еще до войны. Он встретил меня с топором. Я рисковал жизнью и защищался. Я нашел вещественное доказательство. А ты (не хочу больше говорить вы!) — ты благополучно выспался и пришел сюда задавать мне коварные вопросы!

Месешан встал со стула, куда его любовно усадил префект, и принялся большими шагами расхаживать по кабинету — как будто в комнате никого не было. Он был искренне возмущен — и не потому, что прокурор загнал его в угол, а потому, что ощущал несоответствие между двумя своими поражениями, последнее из которых, возможно, будет для него губительным. Под возмущением крылась еще и неосознанная грусть: уж лучше ему было сгинуть тогда, чем сейчас, из-за этого человека, которого он не только боялся, но и чувствовал к нему отвращение. Ни на секунду не подумал он о том, что прокурор прав и безошибочно понял суть дела.

Сперва он только сожалел о своей оплошности, о том, что пошел к Карлику и тот заставил его совершить преступление, которое навсегда сделало их сообщниками. Потом в нем поднялся протест — его захватила волна омерзения к прокурору, который загнал его в тупик.

А прокурор, казалось, не слышал его протеста, не замечал нервозности, перемены в его поведении. Уже через секунду снова прозвучал вопрос:

— Фамилия, имя, адрес и профессия информатора. Где и когда он предоставил вам информацию?

Месешан опять не ответил и продолжал мерить кабинет большими решительными шагами, охваченный гневом, сменившим его недавнее сожаление. «Во что теперь обратилась та женщина?» — думал он.

И тут вмешался префект. Ему нелегко было отказаться от радости успокоения, обретенного благодаря комиссару. Он с тревогой слушал допрос, потому что и сам понял справедливость подозрений прокурора: что-то в самом деле странное было в излишне поспешном убийстве виновного. Префекту удобно было думать, что Месешан говорит правду, но он долго не вмешивался, потому что не знал, как лучше сделать, чтобы никого не рассердить. Теперь же, воспользовавшись раздражением комиссара, он решительно — насколько умел быть решительным — взял его под защиту.

— Дорогой господин прокурор! Прошу вас, оставьте в покое господина Месешана. У него и на самом деле была ужасная ночь, и он рисковал жизнью, пытаясь распутать это несчастное дело, а вы его подозреваете, подвергаете настоящему допросу.

— Просто я хочу выяснить некоторые обстоятельства, господин префект. Я никого не подозреваю, но мой долг — наблюдать за строгим и правильным применением закона.

— Конечно. Вы совершенно правы. Никто против этого не возражает. Так и следует поступать. Но еще есть время, не надо торопить события. В особенности не следует этого делать в данном случае. Отложим, дадим господину старшему комиссару отдохнуть после всех волнений. Потом, в этом я совершенно уверен, дело полностью разъяснится. Я совершенно уверен. Идите, господин Месешан. Идите отдыхать, а после обеда, ну, часиков в шесть, мы во всем разберемся. Хотя что касается меня, то мне и так все ясно. Господин прокурор просто хочет выполнить обычные формальности — вот и все. Нет никаких сомнений в вашей честности. Не правда ли, господин прокурор?

Прокурор Маня ответил не сразу, он как-то непонятно качнул головой — очевидно, жест означал, что он просто хочет выполнить свой долг. Не поворачивая головы, каким-то едва заметным движением своих круглых глаз он взглянул на Дэнкуша.

Секретарь уездного комитета коммунистической партии неподвижно сидел в своем кресле. Он был совершенно уверен, что в это утро убили еще одного невинного человека, чтобы покрыть настоящего убийцу. Это новое преступление было еще одним доказательством в пользу Дэнкуша и явным поводом исполнить до конца его намерение — разрушить бандитские гнезда, покончить хотя бы с черной биржей.

Кто был новой жертвой банды, кто такой Стробля? Этого Дэнкуш не знал и противился желанию представить себе этого человека. Может быть, он даже принадлежал к банде Карлика и его принесли в жертву, чтобы спасти главаря. А может, он действительно один из участников убийства на вокзале, скомпрометированный и потому казненный сообщниками. Но эта нить может привести к Карлику, во всяком случае, полицейский Месешан на сей раз явно совершил преступление.

Секретарь чувствовал отвращение к нему, к его грубости, к его наглому равнодушию. Все в нем было антипатично, и Дэнкуш радовался, что с этим человеком, ставшим почти символом всего того, что он ненавидел в этом мире, будет наверняка покончено. Он избегал смотреть на Месешана; особенно неприятно было смотреть на его большие руки, слишком жилистые, бесстыдно спокойные даже тогда, когда комиссар оказался приперт к стене вопросами прокурора, — руки, которые всего лишь час или два назад убивали.

Месешан был по-своему красивый мужчина, с сильными, твердо очерченными и мужественными чертами лица, с черными глазами, сверлящими собеседника или равнодушными. Губы у него были не тонкими, что обычно указывает на жестокость и злобу, но полными, чувственными, почти пухлыми — признак жизнелюбия и гурманства, которым дышало все его существо, жадности до наслаждений, добытых силой и потому еще более сладких… А под этими чувственными губами скрывались ровные белые зубы, тоже красивые и крепкие; они с удовольствием уничтожали то, что добывали красивые губы. Дэнкуш чувствовал инстинктивное отвращение к погоне за чувственными наслаждениями, воплощенной в фигуре Месешана, — погоне, порождавшей те формы жизни, которые он ненавидел и против которых боролся. Ибо был уверен в их непригодности.

Однако и неожиданный союзник, этот прокурор с головой хищной птицы, зажавший в железные когти своих вопросов того, в ком он угадывал убийцу, не был симпатичен Дэнкушу.

Секретарь и не подозревал, что прокурор так ему пригодится, и с интересом следил за тем, как его вопросы из безобидных становились опасными для Месешана, как аргументированно, без громких слов, с безошибочной, почти геометрической точностью развивался допрос.

Дэнкуш был преподавателем философии и всю жизнь придерживался научной доктрины рационализма. Он не мог не восхищаться победой разума и неумолимой логики в этом столкновении с насилием, с разнузданной грубостью и разнузданным произволом. Одно это — не говоря уже о реальной помощи, которая удивила его, — поневоле заставляло секретаря оценить молодого прокурора. И все же он не мог освободиться от воспоминаний о средневековой гравюре, приравнивавшей людей к животным: эта голова, этот голос — все в прокуроре напоминало безжалостного стервятника, камнем упавшего с высоты на свою жертву. Дэнкуш оценил его, был ему признателен, но не испытывал к нему симпатии. Он никогда не смог бы сблизиться с ним, не смог бы совершать вместе с ним продолжительных прогулок по безлюдным улицам, чтобы вслух обсуждать свои заботы и тревоги, которые всегда были и общими заботами и тревогами. Нет, Юлиан Маня решительно никогда не войдет в круг его любимых учеников, которых он так долго и терпеливо ведет к высоким целям и идеалам.