Александру Ивасюк - Половодье

— Он был окружен и защищался топором. Первым попавшимся под руки оружием. Мы знали, что он очень опасен — он был старым нашим клиентом, — и потому не колебались.

— А нашли вы пистолет, из которого он застрелил Леордяна?

— Нет, — сказал Месешан; мысль его работала со скоростью астероида. — Может быть, он в страхе выбросил его после того, как совершил преступление.

— Сколько вас было? — продолжал настаивать прокурор.

— Пятеро или шестеро, — ответил Месешан.

— И все вооруженные?

— Да, все. — Месешан посмотрел на прокурора, на лице у которого появилась почти болезненная гримаса. «Вот где моя надежда». Но голос прокурора, все такой же пустой, продолжал:

— Почему вы сразу нам не сказали, что подозреваемый был убит в момент ареста?

Месешан молчал. Эта была ошибка. Лучше было сказать сразу.

Вопросы, все такие же безликие, следовали в нарастающем темпе. Но Месешан отвечал все с большим трудом, с колебаниями — он явно устал. «Мне не спастись, все напрасно, мне не спастись». Он просто не ожидал, что его потопит этот молодой прокурор, на которого он никогда не обращал внимания; раз или два слышал о нем, когда тот приехал в город, но в сведениях этих не было ничего особенного. Обыкновенный чиновник, обвинитель, лишенный ораторского таланта, с виду — человек без всякого честолюбия, из тех, кто прокладывает себе путь благодаря умению руководить, ничего не решая.

Месешан посмотрел на огорченное лицо префекта. Он все же был союзником, следовательно, не он подстрекал прокурора. Месешан напрягся, пытаясь вспомнить имя последнего. «Маня, — с трудом всплыло наконец в памяти, — прокурор Юлиан Маня, и он, конечно, понимает, в чем суть дела, и подыгрывает коммунистам. Потому его и призвали сюда вместо первого прокурора, которого больше боялись (он был человеком честным). Но по крайней мере тот не симпатизировал коммунистам».

Старший комиссар снова с неутомимым вниманием вгляделся в лицо противника. Ничего, никаких страстей, никакой радости от того, что поймал Месешана, никакого изменения в тоне, хотя все оказалось против Месешана и рассказ его выглядел уже неправдоподобным. Даже Карлика он не мог продать, а ведь еще утром мог бы, если б не совершил непростительной ошибки и не пошел к нему, чтобы заключить с ним сделку. А теперь у него нет ни единого шанса, надо поддерживать версию о виновности Стробли, потому что иначе его, Месешана, обвинят в убийстве. Не только в связях с шайкой Карлика по части контрабанды, черного рынка и спекуляции валютой, а и в предумышленном убийстве. Его старые правонарушения показались ему просто игрушками, за них самое большее — могли выгнать из полиции. Теперь же он представил себя в одиночке, и этот страшный, безликий человек шаг за шагом отнимает у него малейшую возможность защищаться, потом держит короткую обвинительную речь — всего десять минут, без каких бы то ни было ораторских ухищрений, и наконец суд: все встают и он, Месешан, с непокрытой головой слушает суровый приговор. Комиссар ясно вспомнил — и это было признаком крайней его усталости — затхлый запах старой бумаги в грудах судебных дел, вспомнил тусклый свет холодных залов, скрип скамеек.

От усталости и убежденности в том, что ему не спастись, он совсем сник, обратившись к обрывочным воспоминаниям о давно забытой жизни. Отдельные образы без всякой связи всплывали в его сознании и мешали ему сосредоточиться, отвечать как следует на вопросы этого человека-машины, в котором, казалось, не течет кровь и не играют страсти, который — само воплощение уголовного кодекса.

Месешан перестал даже чувствовать опасность; он вспомнил улицу, каштаны с опавшими листьями — какую-то безымянную осень — и то, как он ступал по этим листьям, последним опадавшим листьям, и как хотелось ему тогда встретить одну женщину, а этой женщине он был не нужен. Он сходил по ней с ума, он ждал, когда она пройдет по сумеречной улице, чтобы хоть раз ее увидеть, хотя очень хорошо знал, что не завоюет ее, что здесь не поможет его обычно безошибочная тактика: стремительность наступления, уверенность, дерзость, внушавшая всякому, кто был перед ним (женщине или мужчине), мысль, что сопротивление бесполезно, потому что существует только его воля, которая все себе подчиняет. И когда он обладал волей и решимостью, все было легко и мир вовсе не был сложен.

Женщина эта на самом деле существовала в его жизни лет пятнадцать тому назад и так и не подчинилась ему, не дала ему повода зайти слишком далеко. Она была женой одного мелкого офицера, капитана горных стрелков, и страсть Месешана к ней была так мучительна, что он потерял способность действовать. А она играла с ним: она отказала ему не потому, что была замужем, не по внешним и не по моральным причинам. Она испытывала свою власть над ним, назначала ему короткие свидания, касалась своей мягкой надушенной рукой его большой и сильной руки и говорила: «Хватит, на сегодня довольно», — и исчезала на день, два, на неделю, две, а встретив его, проходила мимо, в лучшем случае улыбаясь. Это была болезнь, длившаяся почти два года, с надеждами — потому что иногда она подавала ему надежды — и с настоящим отчаянием. Он пытался работать как зверь, разрешал самые запутанные дела — в этом городке из-за близости границы всегда бывали сложные случаи, — интуиция его срабатывала безошибочно и никогда не давала осечки. Он работал, чтобы доказать себе простоту мира, в котором он жил и который склонялся перед его волей, и убедить себя, что тот изолированный мир, где он оказался совершенно бессилен, — это абсурд, исключение.

Погруженный в эти воспоминания, Месешан услышал откуда-то издалека голос прокурора:

— Ответьте, пожалуйста, на мой вопрос. О чем вы думаете? Назовите фамилию и имя информатора, который донес вам о Стробле, его профессию, адрес, место и время, когда он дал эту информацию. Отвечайте. О чем вы думаете?

Он не был раздражен невниманием полицейского, тон его не изменился, он просто настаивал.

Глядя на него, Месешан понял связь между старым своим воспоминанием (своим единственным поражением, ведь это было поражением, значит, было бо́льшим позором, чем жестокость, преступления, бесконечное число незаконных действий, которые он совершал в особенности за последнее время), связь между этим воспоминанием и точными, простыми вопросами человека, сидевшего перед ним. И когда он понял, все в нем возмутилось, потому что этот прокурор с птичьей головой, с голубыми круглыми и, по существу, глупыми глазками и та грациозная женщина в плаще, облегающем ее стройную талию, — женщина с бархатными темными глазами, были несопоставимы, как несопоставимы уголовный кодекс и старинное изящное стихотворение. Его тогдашнее безумие не казалось теперь, в воспоминаниях, таким позорным, эта тяжкая и странная болезнь стала даже как бы почетной. Перед той женщиной он унижался, но в ее голосе (когда всякая надежда была потеряна, и он стоял на коленях на улице, под опавшими каштанами, а она сказала: «Будь благоразумен, ну будь же благоразумен») — в ее голосе была обезоруживающая кротость. А теперь над ним раздается каркающий голос, возвращающийся все к тем же вопросам, и этот металлический голос звучит подлым превосходством победителя.