Альфред Дёблин - Пощады нет

И снова он бродит по своему просторному, красивому дому, переходит с ковра на дорожку, от двери к двери. Он превозмог себя, отправился на фабрику. Надо вырваться из этих стен. Он выдержал вне дома до вечера, его тянуло домой. Квартира звала его. В ней было что-то человеческое. Мирно поблескивал торжественно накрытый к ужину стол, дети пришли из своей комнаты. Мы с вами покинуты, вы сидите здесь и ничего не подозреваете, едите и пьете то, что вам подносят, а на нас совершено нападение. Дети следили за отцом с каким-то болезненным и робким сочувствием — они были бессильны, эти зависимые существа. — им никогда не приходилось видеть отца таким рассеянным. Когда он взглядывал на них, им становилось страшно. Он был необычайно бледен и вял. Фрейлейн тоже забеспокоилась. В этот вечер на кухне впервые все единодушно высказались против барыни. Никто не верил в ее болезнь и необходимость срочной поездки на курорт.

Карл не в состоянии был уйти. Ему хотелось уйти, но он не мог. Дети отправились спать. Стояла ничем ненарушаемая тишина. Он зажег свет во всех комнатах. Долго бродил он по дому, ему показалось, что уж очень поздно; он посмотрел на часы, вечер только начался, время остановилось. Ему предстояло еще много таких минут, одна четверть часа сменит следующую, и все они будут наполнены одним и тем же содержанием. И, стоя перед жестяным рыцарем, в упор глядя на него, он понял, что дошел до мысли о самоубийстве. Он оглянулся на просторную комнату: по ковру только что прошел человек, это был он, человек стоял теперь здесь, ломая руки. В каменной покорности он думал: если ниоткуда не явится помощь, я в ближайшие дни умру. Из обиды на Юлию, пересиливая ее, родилось чувство: я должен умереть, я больше жить не могу!

И квартира мгновенно переменила свое лицо. Над ней точно опустился туман и размягчил все предметы. Как часто он проходил по этим комнатам с самыми различными чувствами, здесь он сидел и здесь. Комнаты, податливый воздух между этими стенами наполнены были бесчисленными движениями и позами людей, но теперь все это растворилось и лишь, как дымка, витает в пустоте. Пространство между стенами и шкафами выполнило свое назначение. Ряд оловянных тарелок и кубков на панели выполнили свое назначение. Старинный чудесный любимый шкаф с резьбой выполнил свое назначение. Все катится в пропасть. Прочь от меня! Я строил на песке. Все это теперь удаляется от меня. Что я недоглядел? В чем причина.

И он опустил голову: не знаю! Меня уничтожают. Я ничего не могу удержать.

И пока он стоял в столовой, вслушиваясь в пространство, в сияющие, освещенные комнаты, дом его снова преобразился. Из него вырвана была Юлия, существо, которое он, Карл, окружил самыми дорогими и ценными вещами, сделавшими дом таким светлым и уютным. И Карл задрожал всем телом — кончена его семейная жизнь. Что оставалось? Фабрика, кризис, политика — он думал об этом с отвращением. Оставалась только смерть.

В этот же поздний вечерний час, когда Карл сидел, не раздеваясь, в своей спальне, и бесплодно еще и еще раз оглядывал свою жизнь, думал, не будучи в состоянии думать, — в двух часах езды по железной дороге, в гостинице маленького городка, Юлия разрывалась от горя. (Через день, однако, она будет плакать счастливыми слезами над корзиной цветов: «Настоящий человек».)

Как гончар обходит смерть людей, обстукивает их, и, если кто-нибудь зажился на свете, она находит место, где есть трещина, и ударяет по нем. Пощады нет.

В эту пору государство грузно село на трон и приняло навязанный ему бой. Государство стало вмешиваться в дела, к которым до сих пор не имело никакого отношения. Оно давало заказы, оно взяло на себя контроль над ценами, само диктовало цены, командовало банками и промышленностью, регламентировало их действия.

Однако, многим казалось, что этого еще мало. Кризис незаметно выдвинул в порядок дня коварный вопрос: «Кто является государством и чьим оно является?» Высоко вздымались волны опасного возбуждения, беспокойство проникло даже в высшие круги. В различных группировках, образовавшихся в столице и в провинциальных городах, говорилось обо многом. В одной такой клике, — к ней принадлежал Карл, — некий старый помещик, представитель знатного рода (в его поместья ему уже ничего не принадлежало, банки выставили бы и его самого, но кто в такое время покупает недвижимое имущество!) заявил, чуть не плача:

— Милостивые государи! Что стало с нашей страной? Наша родина, наше любимое отечество. В чьи руки мы попали! Что обрушилось так внезапно на нас? Нас гонят с нашей земли, которую предки наши отстаивали грудью. Мы на пороге нищеты. И за что все это, милостивые государи, за что? Устраивали мы Содом и Гоморру? Никто из нас особенно не роскошествовал, за редким, незначительным исключением. А к чему мы пришли? И вместе с нами — государство, которое строили наши предки? Они распродают любимое наше отечество оптом и в розницу. Все это объясняют кризисом. Но разве, упаси боже, мы можем допустить, чтобы здание, в котором живем мы и наши дети, рухнуло, хотя бы из-за кризиса? Государство вмешалось, но зло не пресечено. Кто какой-нибудь десяток лет назад считал бы возможным положение, создавшееся ныне? Я прошу вас, я заклинаю вас, милостивые государи, приостановите растущее зло. Не щадите своих сил. Во имя горячей любви к той земле, которую мы хотим передать нашим детям, которую мы получили от наших родителей. Подавите поднимающийся мятеж. Во имя тех, кто веками грудью своей защищал нашу родину и поливал землю нашу кровью своей.

Иначе, более трезво, говорили сторонники наступления, как, например, тот уже не молодой офицер, у которого кризис унес приданое жены, но пока еще семья держалась на жизненном уровне своего круга.

— Нытьем не поможешь. Бездействие во все времена лишь вредило. Государство у нас теперь только на бумаге. Я не знаю, чем оно вообще занимается и ставит ли оно перед собой другие задачи, кроме содержания армии, полиции и выдачи пособий бедным. К этому прибавляется еще несколько пустяков, бездарных предприятий. А тем временем у нас высыхает мясо на костях. С головы до ног. Ощутимо и бесспорно. Не будем закрывать глаз. Кое-кто еще сохранил свои именья или дома, но в самом ближайшем будущем эти люди предпочтут конуру портье, только бы сэкономить на освещении и иметь возможность обойтись без прислуги. Полные товаров магазины пустуют — некому покупать, рабочие сидят без работы. Как можно, глядя на все это, оставаться равнодушным? Когда полк солдат отправляют в засаду плохо оснащенным, то вешают полковника, если, конечно, его находят. А когда целый народ обирают так, как обирают нас, можно сказать, ежечасно, и пичкают при этом успокоительными пилюлями, то тут уж надо дать по рукам, да так, чтобы все полетело к чорту. Правительство — это кучка жалких идиотов. Чиновников надо к чорту гнать. Кому они нужны? Страна наша богата и трудолюбива, у нас миллионы крепких рук, обилие машин, людей — больше, чем надо. Надо запереть границы, через каждые десять шагов поставить пикеты и стрелять во всякого, кто захочет проникнуть по ту или другую сторону рубежа. Мы в крепости. Мы окружены колючей проволокой и окопами. И мы подчиняемся единственному лозунгу: работать, сколько влезет. Привлечь всех безработных. Когда работают, тогда находится что жрать. Земля родит, потому что в нее вложен труд, а не деньги. К чорту! Неужели об этом нужно говорить. На нас напала шайка разбойников. Деньги — это воплощение жульничества, направленного к тому, чтобы обкрадывать труд. Надо закрыть биржи, закрыть банки, ростовщиков повесить, все деньги открыто предоставить в распоряжение государства, и я не я, если мы тогда не сможем продержаться.