Альфред Дёблин - Пощады нет

Вечером кто-то позвонил. Это могла быть Юлия, Карл ожидающе приоткрыл дверь своего музея, по ковру легкой походкой, в надвинутой на лоб меховой шапочке, шла к нему девушка, она кивнула ему, протянула руку:

— Я хотела вас поблагодарить. Больше ничего.

Он попросил ее войти в «музей».

— Вы одни? Где ваша жена?

— Не знаю. Садитесь, прошу вас.

— Здесь, значит, вы творите ваши злодейства, а она оставляет вас одного.

— Сидеть со мной мало радости.

— Вы страдаете?

— Почему и вы об этом спрашиваете?

— А разве кто-нибудь еще спрашивает?

— Юлия. Как раз сегодня Юлия спросила, не болен ли я.

Девушка отступила, подняла муфту ко рту.

— Это правда?

— Да.

Ох посмотрел на нее:

— Чему вы удивляетесь?

— Я не думала» что она это замечает.

Девушка замолчала, затем быстро отошла к окну. Он подошел к ней. Она повернулась к нему.

— Что?

Ома прошептала:

— Если бы она сейчас вошла, мне было бы стыдно. Мне стыдно. Я не знала, что она это замечает.

Она отвернулась.

— Идите же к ней.

Глаза ее сверкнули.

— Что с вами, бога ради!

— Это вас не касается.

Выходная дверь хлопнула за ней.

Он покачал головой. Это нелепость, недоразумение. Бог знает, как это все вышло.

Он рано лег в этот вечер и, когда он засыпал, лицо и грудь его обволокло что-то теплое, ему было бесконечно хорошо, он просто упивался этим ощущением. Его касалось что-то нежное, как паутинка, он боялся шелохнуться, оно молчало у его груди, так близко, что, казалось, он может рукой обнять это. О ком я думаю, чья тайна веет здесь? Ему снились какие-то лошади, он скакал верхом по полям, какой-то воз, на который он накладывал сено.

На него нахлынул поток воспоминаний. Он пошел к Эриху, ему хотелось подышать ароматом сухих лекарственных трав и подставить голову под град язвительных словечек своих противников — они не уязвляли его.

Проснувшись однажды в своей кровати из дорогого и нежного дерева «птичий глаз» с мыслью о стройной, горделивой, прекрасной девушке, вспоминая, как во сне она отделилась от густой толпы, выпрямилась и заскользила к нему, он подумал, охваченный бесконечно сладостным чувством: чего я боюсь, чего я жду, разве я строю свою жизнь на песке, разве я завишу от чужих людей? А сам я что? Ведь я здесь.

И с этим чудным, обманчивым чувством он встал и пошел бродить из комнаты в комнату. Твердо стоял дом, он его создал, он наполнил свой «музей» вещами, вещи эти — его воплощенные желания, вот они все стоят здесь; он открыл дверь в детскую, откуда доносились голоса: фрейлейн собрала в школу одетых по-зимнему детей. Пока она застегивала на них ранцы, надевала им перчатки, Карл с любопытством разглядывал их.

— Это они, мои дети, моя кровь. Это моя жизнь. Существо это причесывается, чистится, подстегивает к ранцу сумочку с завтраком. Гляди, они подают мне руки, сначала малыш, вытянувшись, шаркнув ножкой, — этому я его научил, это мои десять лет, — затем девочка, юная фрейлейн Юлия, моих двенадцать лет — они уносят их с собой.

И, проводив фрейлейн с детьми из комнаты, он вынул из кармана гребешок и подошел к зеркалу. Ему пришлось согнуться. Порядком скверный вид, человек на склоне лет. Да, ты от всего и всех отстранился, от мебели, музея, детей, и от фабрики, и от Юлии. Сегодня я пойду на фабрику, — подумал он и решительно стал собираться.

В кабинете он надел рабочий халат, отправился в цехи, радуясь кипевшей там работе, переходил из зала в зал. Правда, когда он вернулся к себе в кабинет, бухгалтер и доверенный обратили его внимание на денежные затруднения, подходил срок платежа тетке, надо было подумать, как это сделать, в счет казенных заказов уже много было израсходовано. И, диктуя стенографистке, он вдруг вспомнил майора, этого глупого малого, всучившего ему свои деньги, один раз Карл уплатил ему проценты. Мы его обдерем, как липку, — думал он. Майор хотел втянуть меня в грязное дело, теперь он — мой компаньон, он держится тише воды, ниже травы. Но если я попаду в какую-нибудь беду, я за уши притяну его, голубчика, хотел бы он этого или нет. Вслух он продолжал диктовать самым мирным тоном. Уходя, он спросил у старшего мастера, стоит ли, по его мнению, хлопотать о дальнейших заказах и открыть ли следующих два цеха. Он, видимо, день и ночь думал только о деле.

Карл позвонил стройной девушке. В полдень она пришла в ресторан, в серой меховой жакетке, мерлушковую свою шапочку она держала в одной руке, в другой — был портфель. Он увидел ее в окно. Это все не настоящее, ничего не изменилось, я попрежнему почтенный фабрикант, меня уважают и боятся, Юлия — моя жена, мы венчались с ней, при этом были дядя и тетя и много почтенных людей, я держал Юлию в своих объятиях, у нас с ней двое детей.

Она села против него, неправдоподобная. Он ждал ее, но все это было, как отдаленный гром, она была чужой, он враждебно отталкивался от нее, ему не о чем было с ней говорить.

Но она взяла все в свои руки, она сидела здесь, и изменить уж ничего нельзя было. Рожденный его душой новый объект, воплощенный в сидящую перед ним девушку. Его борьба с Юлией (из-за чего мы боремся, скажи на милость?) вышла за пределы их тихого дома и перешла на улицу.

На ней серый меховой жакет, юбка, он смотрит на ее лицо, перед ним сидит женщина со своими мыслями, со своим прошлым, темный, чужой мир, зачем мне знакомиться с этим миром, почему я должен завязывать с этой женщиной какие-то отношения? Она сидела перед ним в сером меховом жакете, портфель свой она положила на стол. О, как горько! Что Юлия со мной делает.

Девушка начала какой-то разговор, он слушал, не слыша, она замолчала, сняла со стола портфель, долго разглядывала своего собеседника. А он теребил канаты, которыми его судно привязано было к Юлии.

Девушка представляла себе все очень просто. Она была молода и думала: для других он — величина, он увязался за мной, дома у него какая-то трагедия, кто его знает, что там делается; приятным человеком его назвать нельзя, я поддену его на удочку. Но он сам начал говорить. Она думала: такой большой человек, и ему не стыдно. А он — он хотел провести с ней несколько веселых часов, и вместо этого он пел песню тоски по Юлии. Девушка слушала молча. Стыда уже не было. За что ухватиться? Она замкнулась в себе. Он говорил о том, как все было чудесно, как он носил Юлию на руках, как она наполняла его жизнь. А потом все изменилось. Он повторял: «все изменилось» и покачивал головой. (Майор дал мне свои деньги на сохранение, а я их — удивительно — собираюсь в ближайшие дни пустить в ход.) Она смотрела на свой портфель, я ждала совсем другого, я сейчас уйду.

— Для чего вы все это мне рассказываете?

— Простите.

С какой стати я говорю с этой женщиной?

Оба тяжело сидели на своих стульях, она думала: этот человек парализует меня. Сделав усилие, она встала.