Альфред Дёблин - Пощады нет

Они спустились по лестнице к автомобильной стоянке.

— Их всех потом выгонят на улицу, Карл?

Он улыбнулся, выдохнул дым, вежливо и бережно свел Юлию со ступенек, взяв ее под руку.

— Не направляй своего сочувствия по ложному руслу. Эти оборванцы уж как-нибудь сами о себе подумают, — ответил он, насмешливо улыбнувшись.

Чудовище. Она ненавидела его.

Кризис продолжал свою разрушительную работу. Монотонно, с неослабевающей силой, заносил он свою мотыгу, ударяя по стенам здания, в котором люди — во всяком случае какая-то часть из них — так удобно расположились. Давно никто не осматривал фундамента, в нем обнаружились прогнившие места.

Карл был богат, его побаивались и недолюбливали даже в собственном союзе. Известно было, что он финансирует некоторые политические группировки. Так как он был казначеем союза, то пока трудно было отличить, он ли или союз ведет определенную политику, выяснение этого было делом будущего. Влияние Карла было настолько велико, что для получения заказов он теперь, действительно, не нуждался в содействии доброго старого майора, перед ним были широко раскрыты двери приемной государственного секретаря, в ведении которого находились вопросы хозяйства, были ходы и в министерство внутренних дел. Учитывая все это, можно понять Карла, говорившего про себя: меня лично кризис не затронул, пусть даже Юлия, эта недостойная женщина, и отдалилась от него, пусть дом его стал безрадостным. По сути дела он, Карл, был теперь свободен, как никогда; сам себе господин.

Одно верно: физически он чувствует себя не очень хорошо, но лавровый венец победителя осеняет его лоб. «Карл Великий», — называет его брат, которым редко теперь видит его.

Мать давно уже была недовольна им. Вечерами его редко можно было застать дома, большею частью и Юлии не было; на расспросы мать получала уклончивые ответы. Она слышала, что и на фабрике он мало бывает. Зайдя как-то вечером и найдя Карла в его музее, где происходило очередное совещание», она была поражена «друзьями», окружавшими его, Карла. Среди них было несколько молодых людей, несколько офицеров. Она только заглянула в музей и поздоровалась с Карлом. В столовой она спросила Юлию.

— Что это за люди, дочурка?

Юлия назвала несколько известных ей имен.

— И ты допускаешь это, дитя? Ведь это головорезы, ничтожество.

Юлия пожала плечами и стала накрывать маленький столик.

— Будь я на твоем месте, Юлия, я бы все это общество выставила за дверь.

— Ведь это сын твой, мама. Почему тебе самой этого не сделать?

Она с таким недобрым видом передвигала чашки, что мать испугалась. Отведя позже Карла в сторону, она набросилась на него:

— Ты неосторожен. Нельзя окружать себя людьми, над которыми жена смеется.

— Юлия? Это для меня ново. Женщине лучше не вмешиваться в такие дела.

— Это все военщина, аристократы, зачем они тебе? Нашему брату они совершенно ни к чему. В конце концов они над тобою надсмеются.

Ее поразила непреклонность Карла, ненависть, с какой он говорил о своих противниках.

— Но, бога ради, что они тебе сделали? Ты забыл, верно, как нам жилось прежде. И это ты, ты, который так болел душой за бедняков и столько хлопот мне этим доставил?

— Если я за что-нибудь благодарен тебе, мама, то, прежде всего, за то, что ты излечила меня от этого.

О деньгах, которые стоила ему его новая страсть, он, конечно, молчал, он довольно-таки легкомысленно запускал руку в собственный кошелек.

Эрих тревожил его. О нем ходили слухи, страшно неприятные Карлу. Говорили, будто у Эриха толчется всякий политический сброд. Зная Эриха, легко можно было допустить это. И вот как-то, возвращаясь домой, — его совсем не тянуло поскорей очутиться дома, — он подумал, что хорошо бы заехать к Эриху, проверить слухи. Эрих был в аптеке. Они прошли через комнату, где хранились товары.

— Сплошь яды?

Эрих ответил.

— Чего только нет в такой аптеке. Удивительные вещи. Помогают они кому-нибудь?

Они сидели вдвоем в маленькой лаборатории. Братья. Эрих — рыхлый, расплывшийся, с тонким приветливым лицом, Карл — прямой, строгий, состарившийся. О политике не было сказано ни слова. Они курили и пили. Эрих спросил:

— Где Юлия?

— У своей матери.

Ага! Как он равнодушно говорит о ней, каждый из них уже живет своей особой жизнью.

Между тем с наступлением вечера стала собираться всякая публика, какие-то личности мужского и женского пола, пять-шесть человек. Карл слушал их, сводил разговор на пустяки, им хотелось разозлить ненавистного человека.

В этот вечер Карл проводил домой девушку, которую он уже где-то встречал. По пути — шли пешком, было по-зимнему холодно — она сказала ему, что найдет дорогу сама, хотя Эрих поручил Карлу проводить ее. Карл равнодушно спросил, что она имеет против него. Она ответила:

— Да так, почти все, что можно иметь против такого человека.

Через несколько дней Карл опять встретил ее у Эриха. Язвительным гостям Эриха и на этот раз не удалось вывести Карла из равновесия. Это был самый простодушный, самый пассивный, флегматичный человек в мире. Гости спрашивали себя, не шпионит ли он, но Карл никакого участия в их дискуссиях не принимал. Он слушал их краем уха, приглядывался то к одному лицу, то к другому, они напоминали ему запах эриховских трав, не неприятный. И эта девушка — равнодушная, совсем не назойливая. Стройная, молодая, с уложенными короной каштановыми косами, она разглядывала его, сидя с ним в лаборатории, куда он уединился от остального общества.

— Сколько лет вы женаты?

— Десять-двенадцать лет.

— Вам это точно неизвестно?

— Почему же? Скоро двенадцать.

— Что вы здесь делаете? Почему вы без жены? Я наблюдала вас в обществе. Вы влюблены в вашу жену, в Юлию.

— Вы знакомы с моей женой?

— Через сестру. Моя сестра училась с ней в одной школе. Но мы не принадлежим к такому высокому кругу. Двенадцать лет вы женаты, и у вас все еще такие нежные отношения.

Карл миролюбиво улыбнулся.

— Двенадцать лет. Мне вовсе не кажется, что это так много.

Она держала в руках бунзеновскую горелку и вдруг направила огонь ему в лицо.

— В таком случае вы должно быть здорово обожжены.

— Возможно.

— А где Юлия сейчас?

— Не знаю.

— И вас это не тревожит?

Карл мечтательно глядел на пламя.

— Мы так давно женаты.

Она заглянула ему в глаза:

«Дурень!»

Она ушла раньше обычного. Когда он возвращался домой, он ощущал ее отсутствие.

Занятый мыслями о Юлии, ведя мысленно с Юлией бесконечный, безнадежный разговор об их браке, об их семье и обо многом, многом другом, что не всегда укладывалось в слова, — говорить с Юлией он не мог — он написал письмо темноволосой девушке, спрашивая, совсем ли она перестала бывать у Эриха. Он думал о Юлии, которую не видел. Он написал пошлое письмо, ненужное — ему стоило лишь позвонить Эриху, но… письмо было написано, поэтому он запечатал его: и почему, в самом деле, мне не отослать письма, если это доставляет мне удовольствие? (Удивительно, до чего эта история с Юлией делает меня немым.)